Воспоминания охотника - Николай Михайлович Мхов

Рассказ

Отец признавал охоту только на волков с поросятами и на медведя с рогатиной. Обо всяких иных отзывался презрительно:

— Детская забава!

Человек он был суровый, властный — мы боялись и любили его.

Почему из четырех братьев выбор пал на меня — не знаю, но распоряжение последовало, как всегда категорическое:

— Спать не ложись — поедешь с нами!

И вот поздний вечер. На мне поддевка, меховая с наушниками шапка, ватные рукавички, шерстяные, бабушкиной вязки, толстые чулки, подшитые негнущиеся валенки. Я в санях на сене рядом с отцом и хрюкающим в мешке поросенком.

— Трогай!

Федор шевелит вожжами, Стрелка вздрагивает, хрустко переступает коваными копытами, Ласка натягивает постромки и… ворота позади.

Было морозно, звездно-сине и призрачно-лунно.

Привычная к волчьей охоте, слаженная пара неторопливо, легко катит розвальни на широких без подрезов полозьях.

В поле Федор «малость погрел голубков», натянул вожжи, озорно выкрикнул:

— Зале-о-отные!

Стрелка рванула голову к дуге, Ласка изогнулась, распласталась — по щекам захлестал колючий ветер, из-под копыт Стрелки полетели комья, а Ласка, вздыбливая обочину дороги, заметелила порошистым снегом.

Выбрасывая далеко передние ноги, Стрелка мчит, рассекая могучей грудью упругий, студеный воздух, — пляшет шлея на заиндевелом крупе, трепыхает грива у конца оглобли, а Ласка, словно боясь отстать от подруги, летит, стелется низко к снегу, опустив голову на выгнутой по-лебяжьи шее.

Отец стоит на коленях, обжигая ветром лицо, прикрывая рукавом глаза от лошадиных швырков, улыбается, показывая крепкие, белые зубы.

Федор опускает вожжи:

— Чш-шш!.. Вихревые!

Стрелка переводит бег на шаг, отфыркивается, глубоко вздыхает, выпуская из ноздрей, опушенных инеем, сильные дымчатые струи, и косится на Ласку, будто спрашивая: «Ну как?»

Ласка женственно-доверчиво жмется к оглобле, кивает сухой головкой и, ослабив постромки, похрапывает, кокетливо перебирая точеными ножками.

— Цены нет кобылкам, Михаил Александрович! — восторгается Федор, обращая к нам нахлёстанное жгучим морозом простодушное, толстоносое лицо.

Именно таким на всю жизнь остался в памяти первый выезд на волчью охоту.

В те далекие времена моего детства в лесах Смоленщины на гон, на гульбище, стекались огромные стаи волков.

Надо было обладать немалым мужеством, чтобы морозной ночью, при луне, на паре приученных, вышколенных рысаков, заложенных в розвальни, вдвоем с кучером выезжать на поединок.

Детское воображение рисовало встречу с волками, как в «Красной шапочке»: огненные глаза, свирепые клыки, кровяной язык, алчная пасть. Я жался к ногам отца, прятал лицо в меховую его тужурку — мне было одиннадцать лет.

Но то, что произошло в действительности, оказалось столь страшным, что никакая пылкая фантазия одиннадцатилетнего мальчонки не могла предвосхитить.

Въехали в лес. Отец выбросил на дорогу мешок с соломой — длинная веревка тащила его за санями.

Лошади шли шагом, сторожко поводя ушами. Жестко скрипел снег под коваными копытами, тонко подпевали полозья, отчаянно надрывался в санях поросенок. Пронизанный жалостью к нему, я было спросил, зачем его мучают, но отец приказал мне лечь и молчать.

Он повернулся спиной к Федору, удобнее примял коленями сено, пристально вгляделся в лунные лесные потемки и неторопливо начал заряжать лежащие вправо от него три двуствольных ружья.

Федор намотал вожжи — от коренника и пристяжки — на левую руку и почему-то шепотом спросил:

— Тронуть?

Отец, не оборачиваясь, кивнул. Федор шевельнул рукой, и Стрелка с Лаской побежали некрупной рысцой.

Я лежал животом на сене, смотрел на кувыркающийся мешок, на атласный лоск накатанной колеи, и мне безотчетно становилось жутко.

— Стой!

Лошади сразу стали. Поросенок умолк. На минуту стало тихо-тихо. Колко хлопнуло дерево, что-то гукнуло в таинственной гуще леса — в блеклом небе стыла холодная, безразличная луна. Лошади, тревожно всхрапывая, прядали ушами, нетерпеливо перебирая на месте сильными ногами.

— Стоять! — угрожающе прохрипел Федор и потянулся за ружьем.

В тот же миг обочь дороги скользнули живые тени.

— Шевельни, — шепнул отец, поднимая ружье.

Лошади зачастили, порываясь вскачь, но едва прошли с полсотни шагов, Федор резко осадил их, и я увидел, как две темные тени метнулись к мешку и началось что-то невообразимое: грохот выстрелов, храп, рычание, визг, вой…

Федор сдерживал намотанными на руку вожжами лошадей и, беспрерывно заряжая ружья, передавал их отцу.

Сколько времени продолжалась пальба — не знаю: я был почти без памяти.

Помню только, как отец швырнул далёко на дорогу поросенка, как оборвался на незаконченной высокой ноте визг, как ударили раз за разом четыре выстрела, как отец крикнул не своим, ошалелым голосом:

— Поше-о-ол!..

Гикнул Федор, рванули кони — со свистом полетели комья через головы, застучали розвальни на раскатах о набитые края дороги.

Я пришел в себя, когда лошади, все в пару и мыле, уже спокойно, ровно шагали. В нервном ознобе, лязгая зубами, я судорожно хватал рукавицами заиндевелую отцовскую тужурку.

Отец с грубоватой лаской несильно прижимал к себе и ворчливо, несердито поругивал:

— Экий ты трусишка. Ну, перестань щелкать зубами. Стрелки постыдись. Посмотри — Ласка смеется. Вот так волчатник.

Федор добро смеялся, дружески хлопал по плечу:

— Во, Николаха, жисть с волками какая! Испужался? Ну, не беда. Это сперворазу. В страсть войдешь — и вся пужливость пройдет. Я сам наперво чуть, прости господи, не преставился. — И, весь в недавно пережитом волнении, возбужденно-радостно восклицал: — Ах вы, голуби мои, волчатники! Сколько коней ни наезживал на волков, а этаких не знавал!

Неостывшие лошади, очевидно тоже довольные, споро шагали, пофыркивая, похрапывая, встряхивая гривами. Под шлеей еще мылилась пена, от паха еще исходила испарина, но на крупах уже курчавился иней — успокаивающе знакомо отдавало потом и дегтем.

Дома отец рассказывал, что, когда стая скопом бросилась на первого убитого волка, «Николка заверещал на самой пронзительной поросячьей ноте и не умолкал до конца охоты».

Позже мне приходилось много охотиться разными способами на волков, но переживаний, подобных первому выезду, никогда больше не испытывал.

Летом отец подарил мне легонькую двадцатку. С тех пор у меня пропал всякий интерес к волкам. Куда было увлекательнее бродить по болотам, подкрадываться по пояс в воде к чирку или ловчиться попасть в улетающую птицу.

Бывало, от зари до зари с толпой деревенских приятелей охотились на дергачей, бекасов, болотных курочек, ястребов. Гордо проносили мимо улыбающихся взрослых драгоценное ружье и на веревочке привязанные за шейки трофеи. До волков ли тут: возвращались, переполненные событиями дня, засыпали с мыслями о завтрашнем походе.

Мне часто вспоминается