Третьей его жертвой стал сорокопут с алой грудкой, тоже обманутый камуфляжным окрасом Пятницы, который был совершенно неразличим в паутине черных сухих ветвей, пронизанных пятнышками солнечного света.
Он съел всю добычу сразу, разделав ее с хирургической тщательностью и оставив лишь головы, лапки с когтями и перья, а еще на земле остались комки окровавленной пыли, пока кровь не впиталась в песок и не превратилась в темно-коричневые пятна, которыми всегда украшен песок в пустыне после ночной охоты сильных и крупных кошек, устраивающих шумные кровавые пирушки под покровом темноты. Наевшись, Пятница отправился на водопой.
На рассвете он подлез под изгородь кемпинга в Тви-Рифирен, с северной его стороны, стараясь держаться подальше от проезжей дороги, вдоль которой тянулась лента опасного львиного запаха. Он сворачивал с одной тропки, вьющейся среди дынных деревьев по мягкому песку барханов, на другую, и вскоре ветерок донес до него запах жареного мяса и человеческого жилья. Лагерь был совсем близко, и Пятница даже замурлыкал от удовольствия, уловив среди всех этих ароматов слабый запах Анны.
Он почти не замечал перепадов в дневной и ночной температуре, хотя в пустыне перепады эти были весьма существенны. Свернувшись под кустом, он наблюдал за дверью домика, ожидая, когда она отворится.
Воздух уже не был таким ледяным, едва забелел казавшийся ночью серым песок, защебетали малиновки, и лагерь медленно стал пробуждаться. Детей в том домике, где, по мнению Пятницы, находилась Анна, не было, и он подождал, пока оттуда вышли двое взрослых и направились к административному зданию, проскользнул в открытую дверь и прыгнул на постель, где действительно раньше спала Анна. Он обнюхал постель от изголовья до изножья, шевеля носом, слегка озадаченный, потом прошелся по всем комнатам и наконец совсем убедился, что ее больше здесь нет.
Пятница обошел весь кемпинг и его окрестности, надолго задержавшись у помойного бака, где отыскал кусочек мяса и съел его, наклонив голову и ворча.
Закусив, он напился из неглубокой лужицы возле подтекавшего крана, а когда солнце накалило песок, улегся спать в тени, среди пучков высокой травы на вершине красного бархана, откуда хорошо был виден весь лагерь. Ожидая наступления ночи — своего излюбленного времени суток, — Пятница погрузился в мир полусна-полубодрствования и порой непроизвольно подрагивал лапами и всем телом. Он снова как бы очутился в родном и благословенном краю, среди знакомых цветущих кустарников, где вдали негромко рокотало море и, самое главное, рядом была Анна. Молекулы ее запаха все еще витали в воздухе над кемпингом и прилетали с тем ветерком, который дул с юга, куда она теперь уехала и куда Пятница должен был отправиться, как только наступит ночь.
Ближе к полуночи он проскользнул в южные ворота и при свете полной луны покинул уснувший кемпинг.
С тех пор как он отправился в это путешествие, его ни разу не встречал ни один человек — отчасти случайно, а отчасти потому, что он старательно избегал контактов с людьми, ибо инстинкты диких предков все сильнее повелевали им, не позволяя хоть в малейшей степени отождествлять себя с людьми. Древние инстинкты помогали Пятнице, оттачивая его ум и готовя к тому, что ждало впереди.
А впереди его ждало неведомое, невообразимое, и все же пройденная в пустыне инициация сыграла свою положительную роль. У Пятницы была лишь одна цель: найти Анну. Он не ощущал быстротечного времени, не ведал страха. Он спешил на юг вдоль дороги, серебрившейся среди песков в лунном свете, и песок под его лапами был еще теплым, а на шоссе не видно было ни людей, ни машин и, что еще важнее, не чувствовалось запаха львов.
Калахари на языке бушменов означает «великая жажда» или «великая сушь». Бушмены — единственный народ, который когда-либо считал эту пустыню своим домом, а для белых людей эта страна, раскинувшаяся далеко к югу, по-прежнему оставалась краем диким, непереносимо жарким, безводным, и они решались селиться лишь в тех местах, где всегда можно было добыть из-под земли воду. Сухие русла рек протянулись, пересекаясь, на запад и на юг; вдоль них росли цепочки деревьев, кустарники, и песок казался более темным, точно пропитанным водой, и здесь действительно когда-то текла вода. В таких местах Пятница чувствовал себя почти в безопасности.
Скопления колючих акаций и верблюжьей колючки не только предоставляли ему убежище от врагов, но и отбрасывали в лунном свете пятнистые тени, отлично скрывавшие его во время ночных эскапад. А самое замечательное — обилие на берегах сухих рек различных семян, а стало быть, и грызунов — мышей и короткоухих песчанок. Кроме того, здесь было много помета животных, как домашних, так и диких, также искавших спасения от жары в тени деревьев, и кишели различные насекомые, за которыми, естественно, охотились ящерицы и птицы.
Отсыпаясь днем и приберегая силы для решительного ночного маршброска по холодку, под яркими звездами, Пятница сводил потери жидкости до минимума, и ему, как и прочим здешним хищникам, в общем хватало той влаги, что содержалась в пойманной дичи.
До первого центра цивилизации, не представлявшей для Пятницы ни малейшего интереса, отсюда было более двухсот пятидесяти километров. Это был первый крупный город на юге Калахари под названием Упингтон, способный пробудить интерес только тем, что находился на берегу реки Оранжевой, по-настоящему крупной реки с неисчерпаемыми запасами воды, а потому здесь процветало сельскохозяйственное производство. А там, где выращивают и перерабатывают злаки, где производят и хранят различные продукты, всегда во множестве водятся крысы и мыши. Но пока что Пятнице до города было не менее двух недель пути. И когда полная луна превратилась в тонюсенький серебряный серпик, Пятница наконец нырнул в сушильню для изюма на одной из ферм, расположенных на реке Оранжевой.
Один из уроков, преподанных ему Калахари, заключался в том, что всякую ветряную мельницу он ассоциировал с водой. Эти высокие неподвижные штуковины, которые не были деревьями, хотя все же порой шевелились, скрипели и стонали, всегда указывали на то, что где-то возле них есть вода. Он мог разглядеть их издалека и услышать их скрип на ветру, так что они стали для него своеобразными путевыми вехами.
В его волшебном ночном мире всегда случалось что-нибудь неожиданное; и когда его глаза ярко вспыхивали, отражая свет и определяя местонахождение мыши, а лапы напружинивались так, что сами собой высовывались когти, неожиданный для жертвы и единственный для него самого прыжок был уже как бы просто необязательным ритуалом вроде пения птиц на рассвете, когда мыши как раз ищут спасения в своих норках. Птицы тоже часто превращались в горячие, покрытые перьями комочки, вздрагивая перед смертью в пасти кота.
