Матрос сидел теперь без рубахи и загорал. Ветер в него не дул, потому что сидел он под теплоходным бортом, в заветерье. Разговор с ничего не знающим пассажиром был для него в радость — все какое-то провождение времени.
— У вас тут все такие вострозубые? — подыграл ему Феофан, понимая матросово состояние. — Ай-ой-ой, умник, тоже мне. Ты мне дислокацию выдай, а не зубы заговаривай.
— Дислокацию ему, видали, — матрос кряхтя поднялся, потянулся, выбросил в стороны руки, отчего в каких-то хрящах у него многократно хрупнуло, зашаркал по трапу на борт. Он принес Феофану коробку, в которой лежали две смотанные удочки, запасные крючки, грузила, поплавки, то-се… Рассказал, как добраться до озер, где лучше берет окунь. У Феофана заблестели глаза.
— Ну спасибо, шеф, уважил.
— За спасибо пьян не будешь, — возразил матрос, очень довольный собой.
— Да я завсегда! — подыграл опять Феофан и хлопнул себя по ляжке в знак готовности.
— Да ла-а, — благородно отмахнулся матрос, — ухой накормишь, вот и расплата.
Плотная лесная грунтовая дорожка, как и обещал матрос, через полчаса привела к озеру. Оно вынырнуло из-за толстых сосен, из-за прибрежных кустов, маленькое, с полкилометра шириной, зарябило пестротой бело-зеленых кувшинок, темной синевой гладкой воды.
Удилище рубить не пришлось. Там, где тропинка упиралась в озеро, стоял опертый об ивовый куст, кем-то брошенный длинный березовый хлыст. Им пользовался какой-то заботливый рыбачок — не изломал, не бросил на землю или в воду — сохранил для других. Феофан быстро, с нетерпением, привязал леску — он всегда нервничал перед тем как привязать и забросить удочку, — засеменил по берегу в поисках удобного местечка. Нашел его в неглубокой лахтице, там, где вытекала маленькая речка и у берега было довольно глубоко. Феофан вымерил глубину, поставил как надо поплавок, наживил червяка поядренее, оставил концы подлиннее, как и положено для хорошего окуня, забросил наконец матросову удочку в воду, присел на кокорину и закурил.
И только сейчас увидел резиновую лодочку-одноместку. Она стояла метрах в двадцати, за речкой, у самого берега под тяжелой, склонившейся к воде березой. В лодочке сидел худенький мужичок, с длинными волосьями, в штормовке, с надвинутой на глаза шляпой, и тоже удил. Мужичок увидел, что его заметили, и вежливо сказал:
— Здравствуйте.
— Здорово, — фамильярно ответил Феофан, — как клев?
Рыбак с рыбаком и должны быть фамильярными. Что, на «вы», что ли? Это же смешно.
— Пока что неважно, но ничего, все впереди.
«Чего он такой весь из себя вежливый? — подумал про себя Феофан. — Может, дурик какой?» И решил больше с мужичком не разговаривать. Ну его.
Толкового клева действительно не было. Восточный ветер — какой может быть клев! Иногда подергивали малохольные окуньки. Феофан сидел без движения битый час, а поймал всего шесть штук. Окушки подпрыгивали под кустом, куда их сложил Феофан, отсвечивали коричневатыми брюшками. Окуни были коричневыми потому, что такого же цвета была вода в озере, стоящем на торфяном месте. Какая вода, такая и рыба — давно известно. Нет, надо было менять место, может, где есть получше. А где тут лучше, кто его знает. Назад не пойдешь — берег низковат, болотист, только что подальше, за речушку, там угорышки, березы да сосны толстенные, тень, туда надо. Феофан попробовал вицей глубину в речке. Не-е, не достать дна, глубинища жуткая. Как бы перейти-то?
— А тут мостик рядом, сотня метров всего, сразу за излучиной, — подал вдруг голос тощий мужичонка. Видно, наблюдал за ним.
«Вот же вежливый, зараза!» — испытав ехидство к мужичку, подумал Феофан, хотя был благодарен за подсказку. Но ему не нравилось, если кто-то встревает, когда не просят.
Он действительно быстро нашел мост. Тот самый, что стоял за излучиной под толстенными, склонившимися над речкой березами, над тихой, поросшей травой и кувшинками водой. Сделанный из крутобоких, замшелых теперь гранитных валунов, горбатый, крепко сбитый, с круглой аркой посредине, он намертво, на тысячелетия, заступил гранитными своими ногами на берега речушки и был похож на толстого слоника, спрятавшегося в тишине под сенью деревьев.
Феофан нашел новое место на склоне маленького брусничного угорышка. Тут было сухо, и у берега темнели в кувшинках прогалы чистой воды.
Лодочка с волосатым мужичонком оказалась теперь еще ближе, почти напротив его. Здесь, хоть место и было поинтереснее, клевало тоже неважно, и Феофан поскучнел.
— Эй, — сказал негромко Феофан, — давай перекусим, что ли. — Есть один он не любил.
— Спасибо, не хочется пока, — деликатно отнекивался волосатик.
«Кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли… Сам тощий как глиста…»
Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду.
— Вот сделают же еду, а! Самому вовек так не сделать! Вкуснота же, а!
Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.
— Ладно, не придуривайся, — сказал ему Феофан и отставил банку, взялся за молоко, — плыви сюда, Геракл. Тебе половина и мне половина.
— Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, — продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек — завернутый в обрывок толстой сетки камень.
— Не похоже, что напрашиваешься, ломаесся, как девка красная, уговаривать тебя требуется.
Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределимого цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось.
Вообще, в облике парня проглядывалась какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу, какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, не слаб телом и не болезнен, просто жилистый, и все. От таких ребят не знаешь, чего ждать, выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, ихний колхозный зоотехник, с виду дохлик, а не дай бог треснет кого — сразу белые тапки одевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности — писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой, тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посередине неровным пробором, были и впрямь чересчур длинны, почти до плеч.
