Мне было трудно думать, но я всё время помнила, что надо двигаться в направлении разрушенной пагоды и нашего убежища, которое я отметила красной лентой. Однако мы всё шли и шли, а местность казалась совсем незнакомой. Где мы? Неужели заблудились? Ни пагоды, ни красной ленты. Деревья, густая листва, птичьи крики, подвывание ветра и раскаты грома. Я не знала, как найти дорогу, и мне хотелось плакать.
Теперь я уже не сомневалась, что мы сбились с пути.
Пошёл дождь, сначала небольшой, а потом всё сильней и сильней. Через некоторое время полило так, будто кто-то решил хорошенько прополоскать землю с неба. Мы оба промокли до костей. Надо было укрыться от ливня. Нам попалась расселина под большим камнем. Мы забились в расселину и плотно прижались друг к дружке. Я совсем забыла, что Бобби не человек, а медведь и что у него тёплая шуба. Я пыталась согреться, прильнув к широкой спине Бобби, но дрожь никак не унималась. Время от времени Бобби тыкался в мою щёку, будто хотел подбодрить.
Не знаю, долго ли мы так просидели. Наверное, долго. Дождь перестал, но зато ветер дул сильней прежнего. У меня всё путалось в голове. Предметы странно расплывались перед глазами. Если я открывала глаза, мне хотелось спать, если закрывала, мне казалось, что они открыты. Я понимала только, что Бобби со мной, и это было хорошо.
Потом мне почудился голос. Очень знакомый голос, но доносился он издалека. Это отец, и он зовёт меня: «Мини, Мини!» И другие голоса стали звать: «Мини, Мини», а ветер своими завываниями всё старался заглушить их.
Голоса приблизились. Я пыталась ответить, но не смогла и только крепче вцепилась в мохнатую спину Бобби.
Чьи-то руки подняли меня. Мне хотелось заплакать, но не получалось, просто слёзы текли по лицу, как вода.
Меня разбудил воробьиный гомон. Я лежу в моей собственной комнате. На залитом солнцем подоконнике яростно ссорятся воробьи.
У изголовья кровати сидит отец. Когда он увидел, что я открыла глаза, он подскочил на стуле.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил отец.
Тут я всё вспомнила: наш побег, лес, змею, грозу…
— Хорошо, — ответила я и удивилась, что у меня такой слабенький голос.
Отец провёл рукой по моим волосам.
Я немножко помолчала. Потом осторожно спросила:
— А. где Бобби? Как он себя чувствует?
— Бобби совершенно здоров. Ты за него не беспокойся.
Меня долго лечили. Джамаи-бабу, отец, мистер Джефферсон, У Ба Тин, Бина часто заходили проведать меня. Они сидели около моей кровати и разговаривали. Но все они как-то поскучнели. Никто не шутил, никто не смеялся.
Я поняла из разговоров, что началась война. Отца отзывали обратно в Калькутту. Иностранцам было опасно оставаться здесь. Европейцы отсылали свои семьи на родину самолётами. Многие мужчины ушли воевать. А бенгальцы почти все уже уехали в Индию.
Однажды отец сказал Джамаи-бабу:
— Пратул, Мини выздоравливает, и я думаю, что нам пора собираться домой. Меня отпустили всего на неделю и то, как ты знаешь, очень неохотно. Лучше всего нам уехать бы всей семьёй, но раз ты говоришь, что у тебя ещё дела, я возьму Мини с собой, а вы приедете потом.
Джамаи-бабу и слышать об этом не желал.
— Ну как можно? Мини только на поправку пошла, а вы хотите везти её поездом до самого Рангуна! Время неспокойное, даже в нашем квартале чёрт знает что творится, а уж в поездах! Девочка просто не выдержит поездки! Не надо торопиться, пускай Мини окрепнет, а потом вместе с нами приедет прямо в Калькутту.
Мистер Джефферсон и У Ба Тин были на стороне Джамаи-бабу, но отец стоял на своём. Никак не хотел, чтобы я оставалась в Мандалае.
И всё-таки, в конце концов, Джамаи-бабу сумел переубедить отца. Джамаи-бабу не зря адвокат, он убеждать умеет!
Прощание было трудным: Бина плакала навзрыд, отец хмуро отводил глаза, а у меня всё время щипало в носу.
На четвёртый день, после того как, по нашим расчётам, отец должен был выехать из Рангуна в Калькутту, японцы бомбили Рангун. У нас в Мандалае известие о бомбёжке вызвало настоящую панику — все понимали, что скоро японские самолёты доберутся и до нас.
Доктор уже позволял мне выходить, и я своими глазами видела суматоху на улице и во дворах. Люди бегали, таскали узлы и чемоданы, грузили вещи на телеги и в повозки. Каждый стремился поскорей уехать, словно думал, что японцы будут целиться именно в него.
Ввели затемнение. По ночам выли сирены воздушной тревоги. Японские самолёты прилетали всё чаще. Мы выскакивали из дому, мчались в убежище и целыми часами тряслись там от ужаса…
Бина теряла от страха голову при первых сигналах воздушной тревоги. Урмила причитала так громко, что, наверное, японцам было слышно, всё звала свою покойную маму и заранее оплакивала нас. Джамаи-бабу молчал и ходил мрачнее тучи. Одна я усиленно всем показывала, что ничего не боюсь.
…Сирена взвыла плачущим детским голосом, и через минуту на город посыпались бомбы. Вокруг грохотало, взрывалось, трещало. Я почему-то вспомнила, что Джамаи-бабу говорил, будто японцы рисуют солнце на своих бомбах. А они их всё бросали и бросали, как сумасшедшие, хотя и так уже всё ходило ходуном: и дома, и даже деревья в садах…
Мы кинулись было в убежище, но остановились, не зная, как поступить: нельзя было прятаться самим, а животных оставить взаперти в клетках. Животные перепугались и заметались с лаем и воем.
В конце концов мы решились: взяли с собой Джека, Джилл, Диану и обезьянку Рупи. Я бросилась за Бобби, но мне не позволили отвязать его, сказали, что и без медведя страшно. Бобби так ревел, что все его боялись. Мы бежали в укрытие под крики попугаев:
— Держи-вора-держи-вора!
Пока я болела, Миа и Тин Тат приходили навещать меня, несмотря ни на какие ужасы. Но когда наконец прозвучал отбой после этой бомбёжки, Тин Тат прибежал не ко мне, а к Джамаи-бабу.
— Господин Чаудари, — выпалил он, — отец просил сказать, что мы уезжаем из города, может быть, вы к нам сейчас зайдёте?
Совсем не время было оставлять нас одних в доме, но Джамаи-бабу поспешил к друзьям — кто знает, придётся ли ещё увидеться?
Я не знала, что сказать, и молча вложила в руку Тин Тата мой лучший игрушечный пистолет, у Тин Тата так и брызнули слёзы из глаз. Он всхлипнул и побежал вдогонку за Джамаи-бабу.
Джамаи-бабу возвратился в ту самую минуту, когда во двор влетела Миа с криком:
— Папу убили! Папа не шевелится!
Бина и Джамаи-бабу вместе кинулись в дом портного Алиджана. За ними — мистер Джефферсон и У Ба Со.
Мне велели оставаться дома под присмотром Абдула.
