Кобель потом полдня лежал, кое-как очухался.
Вскрываем лабаз. Медведица лет пяти. Живот, как ножом, вспорот. Ободрали. Проломан череп, три ребра сломаны, вывихнута правая нога. Вся целехонькая. Выедены только груди. А у самца один синяк на левой лопатке и больше ничего. Должно быть, дело было так. Встретились медведи. Самец задираться начал, медведица вначале приняла это за ласки, опасность почуяла в самый последний момент. А он ее одним ударом в лоб свалил, а потом уже помял. Жил-то он долго, видать, не раз чужой смертью свою жизнь спасал.
Андрей подбросил в костер дров. Вспыхнуло пламя, в холодное небо взметнулись искры.
— Это когда голодные, — проговорил Михаил. — А сытый зверь смирный. Мы как-то еще по чернотропу выехали в тайгу, осень долго стояла бесснежная. Потом упала пороша. Иду я хребтом. Лес разный: то мелкий соснячок, то листвяк пойдет, чащи. Самые медвежьи места. Смотрю, след медвежий. Прошел крупный зверь. Один не решился следить. Думаю, товарищам скажу, завтра пойдем. Далеко не должен уйти. На спячку пошел.
Отхожу немного — другой след, в обратную сторону. Прошел молодой зверь, трехлеток, не больше.
Я смекнул, что тут дело нечисто. Утром пошли следить медведя матерого. Прошли немного, с километр, в мелколесье — берлога. Крупный медведь наткнулся на трехлетка, выгнал его из берлоги, а берлога оказалась маловатой. Расширил ее и лег.
— Дрались, наверное, из-за берлоги? — спросил я.
— Нет, мирно разошлись.
Костер разгорается то сильнее, то затухает. В немом молчании стоят деревья. Дремлют на поляне кони. А Михаил с Андреем из глубин памяти достают все новые и новые таежные истории.
Незаметно наш разговор переходит на строительство Байкало-Амурской дороги.
— Дорога — это смерть тайги, — говорит Михаил.
— Почему? — спрашиваю я.
— Построят города. А кто в них жить будет? Что для этих людей тайга? Плевать они хотели на твою тайгу.
— Но почему же так? — возразил Андрей. — Сейчас уже многие понимают, что природу нужно беречь.
— И все-таки ружья-то и окажутся в первую очередь у проходимцев, — не сдавался Михаил. — А им и палку-то доверить нельзя.
— Выходит, не надо строить города в тайге?
— Надо. Только на природу сразу клади крест: озера и реки засорят, зверей выбьют, а лес выжгут. Вот ты, Николай, скажи: есть у вас в городе хоть один стоящий охотник?
— В городе две категории охотников: охотник-любитель, это таежный дилетант, мечтатель. Он любит побродить с ружьем. Птиц и зверей убивает очень редко. Зато про охоту любит рассказывать часами. И больше всего с чужих слов. Есть еще охотник-убийца. Этот для тайги страшнее любого бедствия.
— И откуда только такие люди берутся? — проговорил Андрей.
— По-моему, дело все в психологии человеческой. На сибирскую тайгу мы веками смотрели, как на бездонную бочку. По инерции и сейчас смотрим так же. Ступил человек на эту землю — первым долгом он должен убить какого-то зверя. Иначе это не поездка в Сибирь. Приехал знаменитый писатель или ученый — тащим его в лес на солонцы или организуем загон зверей. Убей.
— Что же будет с тайгой, когда построят БАМ? — спросил Михаил.
— Мне кажется, что все будет по-новому, по-другому.
— Это интересно.
— На БАМе будут сознательные и честные люди. Построят города, сразу же возле них создадут сибирские лесные парки, заказники, заповедники, где будут бродить стада диких животных. Люди будут приезжать послушать рев изюбров, полюбоваться косачиным током, посмотреть на воле медведя или сохатого. И самым тягостным преступлением здесь будет появление человека с ружьем.
— И не будут охотиться?
— Будут, но как? Нужно отстрелять полсотни коз. Охотинспекция набирает группу охотников-любителей, выдает винтовки. И едут они с егерем в определенное место. Устраивают загоны. Отстреливают, сколько нужно животных, и возвращаются.
А вы говорите, бамовцы природу погубят. Да они возродят ее. Культуру в охотничий быт внесут. Они и похоронят навечно охотника-убийцу.
— Да, хорошо, если ты окажешься прав.
— Можете не верить. Но я такими вижу бамовцев.
На зимовье приехали на другой день поздно вечером. Я устал смертельно. Выпил стакан чаю и повалился на нары. Спал крепко, без снов.
— Подъем, охотничек.
Это будит Андрей. Все уже на ногах. Завтракаем и идем провожать Володю.
Рассвело. Небо обложено тучами, от этого сумрачно. Собаки на привязи звенят цепями, от нечего делать издали ворчат друг на друга.
— Будь осторожней, — напутствует его Михаил. — Через речки коней переводи в поводу.
Володя садится на лошадь и поднимает руку:
— Хорошего вам промысла.
Лошади порожняком идут ходко. Некоторое время их видно между деревьями, потом доносится только скрип саней, а вскоре и он затихает.
Я не знаю, что в это время испытывали мои товарищи, но мне вдруг стало грустно, будто с отъездом Володи навсегда ушел тот мир, из которого я пришел.
— Прохлаждаться, мужики, нам сегодня некогда, — говорит Андрей.
Дел, действительно, у нас хоть отбавляй. Здесь мы будем жить около месяца, и поэтому по возможности надо сделать все, чтобы после охоты было где отдохнуть.
Первым долгом приводим в порядок зимовье. Оно стоит на закрайке соснового бора. Единственное окно его обращено к неширокой мари, белой от снега. За ней с востока на запад течет река Онкаек. На берегах ее растет густой ельник, а поэтому кажется, что горы рассекает темная стена. Дверь обращена в глубину бора. Отсюда на север уходит хребет Халакит. Слева от него возвышается хребет Комариный. Отсюда хорошо виден его темный загривок, из которого выпирают серые скалы. На нем предстоит охотиться мне. Справа вытянулся хребет Высокий, бока его изрезаны распадками. Друг от друга хребты отделяют небольшие маристые ручьи.
Зимовье небольшое. Слева от двери, в углу, железная печка. От нее вдоль стены нары. Это мое место. У противоположной стены нары шире и длиннее. На них устроились Михаил с Андреем. У окна стол, над ним в два этажа полочки.
Мы конопатим мхом стены, ремонтируем лабаз, пилим дрова. На все это уходит день. В сумерках собираемся в зимовье, зажигаем лампу.
— Включи приемник, Андрей, — просит Михаил. — Последние известия скоро будут передавать.
Андрей ставит на стол портативный приемник и поворачивает ручку. Приемник издает протяжный писк и замолкает. Андрей трясет его. Бесполезно.
— Ты в радиокомитете работаешь, — обращается ко мне Андрей. — Посмотри, может, исправишь.
