Опустил голову и с тяжелым чувством побрел к дому. Хорошо, что никогда в жизни не пришлось мне убивать ни зверей, ни птиц. Ведь большинство из них беспомощны и не могут обороняться.
Щенок заблудился в пригородном поселке. Куда ни побежит — высокие, чужие заборы, за которыми гавкают и рычат злобные цепные псы.
Над головой темное небо, крупные холодные звезды. Порывистый ветер клонит к земле березы, гудит, завывает в дуплах тополей. Под ногами чавкает сырая земля. В воздухе пахнет горькой осиновой корой…
Намаявшись, малыш вспомнил теплый, просторный дом, коврик в сенях, на котором любил сладко потягиваться и дремать, шустрого пятилетнего сына хозяина Шурика, — и разразился на весь поселок тонким, отчаянным визгом. Он бегал по незнакомой тропе и по-своему, по-собачьи молил о помощи. Но никто не внимал его голосу. Люди с трудом отрывали головы от подушек и бранили непутевого пса. И долго еще то под самыми окнами, то замирая и удаляясь, слышался вой щенка, пока наконец не раздался окрик хозяина.
Пес со всех ног бросился к нему, лизнул в щеку и нос и принялся тереться мокрой от слез мордой о широкие теплые ладони.
И как бы счастливо ни сложилась в дальнейшем его собачья судьбе, на всю жизнь запомнится ему эта сырая осенняя ночь на окраине пригородного поселка, впервые в жизни так остро прочувствованное одиночество.
Стасик учится в четвертом классе и важно носит фуражку козырьком назад. В школе его за это прозвали Бычком.
Вова поменьше. Он ходит в детский сад и надевает голубой берет с торчащим вверх «вредным» помпончиком.
Частенько друзья встречаются во дворе. Играют в прятки, в чижа, в городки. Стасик, как старшой, считает себя профессором. Он любит про все рассказывать, а Вова — слушать.
Как-то Стасик спросил:
— Знаешь, почему филин ночью видит?
— Почему? — удивился Вова.
— У него вместо глаз — фонари электрические…
Ребята постарше, наверно, посмеялись бы над Бычком:
— Вот так барон Мюнхгаузен!
А Вова только разинул щербатый рот:
— У-у-у…
На другой день друзья встретились на дороге, у большой лужи.
Лужа глядится в небо. В ней отражаются облака и ветви ели, в которых новогодней игрушкой вспыхивает маленькое солнце.
Вова с опаской глянул на бодучую козу Варьку, что щипала траву у забора, шмыгнул носом и перевел взгляд на Бычка.
— А кто самый главный на свете?
— Человек, — ответил Стасик.
— Самый-самый? — переспросил Вова.
— Самый! — подтвердил Бычок.
— Стась, а человек все может?
— Все! Даже на Луну ракета летает…
— На Луну? — тянет Вова, смотрит на маленькое солнце в луже и неожиданно бросает:
— А вот утопить солнышко никто не может!
— Может…
— Спорим, что нет!.. — возразил Вова. — Только на что?
— На моток проволоки, что ты нашел возле колонки. — Стасик усмехнулся и присел на корточки. — Гляди!
Сложил ладони рупором и, как пароход, три раза прогудел у берега лужи. Затем встал и решительно затопал резиновыми сапогами-вездеходами. Лужа вздрогнула, закачалась и вышла из берегов. В том месте, где плавало солнце, он высоко поднял ногу и звонко шлепнул сапогом по воде. На Вову обрушился фонтан брызг. Вода замутилась.
— Видал! — засмеялся Бычок. — Я утопил солнце.
Вова опустил голову, ему показалось, что вокруг потемнело. Он понуро зашагал к дому. Возле калитки мальчик остановился, еще раз взглянул на лужу. В ней, как ни в чем не бывало, снова сияло солнце.
— Бычок, смотри, солнце! — крикнул Вова и захлопал от радости в ладоши. Но Стасика уже и след простыл. Сегодня он в первый раз проиграл спор своему маленькому другу.
Рябины гнутся под тяжестью спелых ягод. Над ними со свистом проносятся стаи серых дроздов. Клены озябли и пожелтели — порой кажется, будто в осеннем саду замерли золотые кони. Осины лепечут алыми листьями тихо и грустно.
Люся и дедушка подошли к скамейке возле старой антоновки. Внучка подняла голову и увидела юркую голубовато-серую птицу, неслышно бегущую по стволу.
— Поползень хозяйничает, сад к зиме в порядок приводит… — заметил дедушка.
Поползень выслушал дерево. Ни мгновение замер на месте, отыскал в коре гусеницу, перевернулся вниз головой и исчез.
Зашелестел ветерок, Дрогнул, затрепетал лист на верхней ветке, нежный, как птичье перышко. Ветка качнулась, что-то оторвалось от нее и полетело вниз. Упало яблоко. Здоровое, желтое, гулко ударилось о землю.
— Ура! — крикнула Люся и бросилась поднимать. Твердое, мокрое, оно будто холодом обожгло ей пальцы.
— Антоновка — осеннее солнце! — сказал дедушка.
Знакомой тропой они идут гулять к реке Серебрянке мимо сарая, доверху заваленного березовыми дровами, мимо высокой липы с черными опустевшими грачиными гнездами, мимо кряжистого пня, обросшего серыми тугими копытцами грибов-трутовиков.
Низкий синеватый туман, освещенный откуда-то изнутри, неприметно для глаз растаял, слился с начавшей желтеть осокой. Отпечатались золотистые стога сена над луговиной. На том берегу посеребрились купола ив. Река засветилась и блестит. Опавшие листья, темные стебли крапивы похрустывают под ногами. А кругом тишина: мягкая, долгая, обрываемая по временам звонкой перекличкой синиц: «Пинь… пинь… трр… ах!» Люсе нравятся эти веселые звуки и этот сад, роняющий по утрам яблоки.
В воздухе пахнет горькой седой полынью.
— Деда… что там за веревочка в небе?
Высоко-высоко летели большие птицы.
— Журавли пошли в отлет. Лето за собой волокут.
— А куда?
— В жаркие края уносят. Туда, где не бывает зимы.
Люся остановилась, сняла с головы платок и помахала на прощание журавлям и лету.
Ветер вырвал платок из рук девочки, заиграл им, поднял в небо и превратил в журавля.
У берега море зеленоватое. Дальше оно чернеет, становится дегтярным, но темнота эта не пугает Диму. Мальчик часами может сидеть на крутом, скалистом берегу, смотреть вдаль и мечтать. Обычно Дима приходит сюда один, а сейчас рядом с ним Славка.
Славка переступает с ноги на ногу, швыряет в море плоскую гальку:
— Пять раз вынырнет…
— У-гу! — соглашается Дима.
Слава размахивается, бросает в море голыш:
— О чем задумался?
Сумерки густеют, переходят в темень. По небу золотым апельсином катится луна. Море вспыхивает огнями, вздыхает и как бы переваливается с боку на бок.
— Слав! Ты когда-нибудь считал огни?
— Да что я, того… Тоже мне выдумал.
— Ничего не выдумал. Просто огни живые.
— Живые?! — Слава поправил съехавшую на глаза кепку, усмехнулся и безнадежно махнул рукой.
Дима надулся и притих.
Далеко-далеко, где не отличишь море от неба, вспыхнул и погас огонек, Дима привстал и крикнул:
— Знаешь, я во-о-он на тот огонек загадал!
— А что будет?
— Увидим, — тихо ответил Дима.
Набежал ветер. Растрепал льняную Димину челку. Обдал ребят колючими брызгами, покачал старые портовые фонари и улетел в море.
Внезапно дальний огонек оторвался от тысячи других, ожил и пополз куда-то своей дорогой. Вот он ближе… ближе… Р-р-раз — и превратился в горящий светлячок, потом померк на миг и тут же вспыхнул огромным ночным солнцем.
— Корабль! — закричал Слава. — Вон гляди… Вон!
— Мой огонек ожил…
— А если я загадаю? — Слава опустил глаза и с опаской спросил: — Сбудется?
— А как же! — кивнул Дима.
И, словно подтверждая слова маленького мечтателя, вдали вспыхнули и побежали новые огоньки. А корабль загудел густо, призывно: «Сбу-у-дет-ся!»
К северо-востоку от Москвы находится первозданный, дремучий бор. Имя ему — «Лосиный остров» или «Лосиноостровский заповедник». Человек не вмешивается в жизнь этого лесного царства уже многие годы.
Название «Лосиный остров» появилось в ту пору, когда леса между селениями и полями именовались островами. На этом острове издавна водилось много лосей — отсюда лосиный… Да и нынче здесь не редкость встреча с величавым дымчато-серым сохатым исполином.
Еще во времена становления Москвы как центра Руси этот глухой бор считался заповедным. Красноречивое свидетельство тому слова иностранного посла, побывавшего на острове в те давние годы: «Близ Москвы есть место, в котором водится превеликое множество зверя, коего не только ловить запрещено под строгим наказанием, но даже рубить в этом лесу деревья недозволено…» А в архивах и летописях XVI–XVII веков сохранились описания соколиных и медвежьих охот царей Ивана Грозного и Алексея Михайловича.
