за подранками. Да, часто еще бьют по стаям: авось попаду!.. Учить надо, чтобы стыдились неприцельного выстрела… Лисы — в камыши, а енот — на взморье подался. Соседки не страшные, да за ними ничего не захватишь… Гляди-ка, какой прошел кабанище!
Богдан Савельич даже остановился, восхищенно разглядывая отпечатки раздвоенного крупного копыта.
— Боль-шу-щий, бродяга! Спокоен… А кого ему в крепи бояться? Сильнее всех, кроме охотника. Так когда же он прошел? След свежий, где-то около полуночи оставил. Да, Борис его в это время и слышал.
Старик удивленно пожал плечами:
— А почему кабан рванул в крепь?
Пошел по тропе, на несколько минут отвлекшись от следов, наблюдая за пролетающей стаей гусей. Крупные, сильные птицы шли невысоко, радостно погогатывая.
— Боже мой, красота-то какая! Как это без нее люди обходятся, а?
Вновь вернулся к мысли: почему кабан сиганул в крепь? Увидел впереди большую бочажину, удивился:
— Кабан не проходил через нее. Почему в ней вода мутная? Ночью уток не было — опасно им тут, на море спокойнее… Через нее брел Борис вечером, — значит, муть должна осесть, вода быть чистой.
Старик внимательно огляделся: ничьих следов к бочажине не было. Приподнялся на носки. За бочажиной тропа узкой щелью врубалась в камыш-каржатник.
— Выходит, из этой щели нанесло какой-то запах на кабана, — протянул Богдан Савельич. — И зверь от запаха бросился в крепь. Значит, здесь был человек, от него мог только бежать кабан. Охотник шел со взморья? Зашел в бочажину, а потом? Почему дальше не пошел по тропе? Почему ушел назад?
Богдан Савельич достал трубку. Обожженный страшной догадкой, тут же сунул трубку обратно. Проломился крепью к узкой щели и чуть в глубине ее увидел настороженное ружье.
— Вот подлец, а?! — возмутился старик. — На кабана самострел поставил… Шли бы вместе с Алексеем Ивановичем — заговорились, зацепили в бочажине проволоку и — заряды в животах… Ну и подлец!
Осторожно обезопасив самострел, взял закрепленное на рогатках ружье.
— Двустволка Мильшина? Его! Не слыхал, чтобы он ее продал. Да кому нужно такое старье?
Следы самострельщика привели Богдана Савельича к ночной стоянке мотоцикла. Осмотревшись, увидел, что здесь уже побывал Борис. Вдруг отчетливо представил идущего по кабаньей тропе Бориса, идущего навстречу настороженной двустволке, и мелькнула мысль, что ружье было насторожено… на Бориса.
Если бы на зверя — поставил бы раньше, до начала пролета, когда в крепи нет людей и кабан спокойно ходил по тропе. Прокипятил бы в настое трав ружье, чтобы отбить запах человека, которого боится кабан. Двустволка насторожена ночью, чтобы Борис наткнулся на нее, возвращаясь вечером на стан.
Убежденный, что готовилось покушение на Бориса, Богдан Савельич попытался угадать преступника.
Ружье, конечно, Мильшина. Но какой дурак поставит собственное оружие? Рассчитывал, что успеет забрать его?.. Можно, если быть где-то поблизости, а самострельщик уехал… Значит, двустволка Мильшина, чтобы подозрение пало на него.
Бушменов?.. Злобы у него много на Бориса. Похваливался перед дружками, что жестоко поквитается с Бочаровым. Бадмаев видел Бушменова в степи, да и нет у него мотоцикла. Свой вряд ли кто даст даже на время. И все же надо все проверить.
Богдан Савельич на мотоцикле Андрейчева выехал к Бадмаеву. Тот рассказал, что бушменовская компания всю ночь пьянствовала у одного из чабанов. Рано утром все выехали загонять дроф, а Бушменов остался отсыпаться на кошаре. Поднятый Богданом Савельичем с постели, не проспавшийся с перепоя Бушменов пьяно разговорился:
— Радуйтесь с Бочаровым — все сумели отобрать. Куда дальше — на охоту без ружья езжу. Был Бушменов — в глаза все заглядывали. Бочаров что? Слепой котенок, а я?.. Бровью, бывало, поведу — сей момент водка и любой закус. Второй бровью шевельну — свои деньги «нечаянно» кладут в мой карман… Прижали вы — нет Бушменова. И откуда вас столько взялось? Ведь не было же вас! Не было. — Бушменов опустил голову, глухо попросил: — Подай за-ради Христа на похмелку. Выпью за упокой души…
— Кого? — насторожился Богдан Савельич.
— Прошлого Бушменова. Дай, Савельич, на похмелку.
— На охоту денег не беру, штрафов мне не платить.
— Как в воду глядел. А Бочаров в приписном?
— Твоих дружков ловит.
— Поймает — они набитые дураки. Ну и черт с ними, а то, подлюки, додумались меня… ночью посыльным за водкой, а? Как недотепу какого, а?
— Ездил? — уточнил Богдан Савельич.
— Гоняли с шофером. — Бушменов потряс головой. — Подлюки, всю забрали, не оставили даже похмелиться.
Богдан Савельич направился в поселок к Мильшину. Уверенность старика в покушении на Бориса поколебалась. Временами думалось, что самострел поставлен на зверя.
Но и такое преступно, — значит, надо искать виноватого.
Недолгую тропу указал Богдан Савельич, торопился Андрейчев и все же дошел до границы приписного, когда туманы уже полностью осели.
Увидел необозримые морские и небесные дали Алексей Иванович, замер от восхищения.
В небе от самого смутно теряющегося вдали горизонта до зарослей, над ними и за ними в степи летели птицы. Вдали они виделись черными облаками и вереницами, медленно плывущими; ближе — летели стаями, и по их полету можно было определить породу перелетных; когда проносились недалеко — сияли ярким весенним оперением. Над головой Андрейчева перелетные были до того отчетливо нарядными, что ему показалось, что птицы преднамеренно хотели показать всю неоцененную их красу и восторженность своего полета.
Перелет был могуч — долгие мартовские морозы скопили птиц в преддверии Прикаспия, и, почувствовав окончательную победу весны, ринулись они на север великими тысячами.
Немного полюбовавшись, Алексей Иванович нарезал коричневого чакана, веревкой связал тугой сноп. Вышел с ним к вершине острого клина зарослей, глубоко врезавшихся в море. Положил сноп на лед, присел и слился своей защитной одеждой с окружающим его чаканом.
Пока он стоял, любуясь пролетом, шел на скосок и выбирал здесь место, летящие птицы видели его издалека и еще там круто набирали высоту или осторожно облетали далекой стороной. Теперь они спокойно, плавно приближались вплотную, и лишь когда он вскидывал ружье, одни стремительно кидались вверх, ярко белея подкрылками и подбрюшьями, другие, отворачивая в стороны, резко кренились, блестели чернью и зеленью крыльев и спин.
Захваченный азартом охотника, Андрейчев торопился, небрежно целился, забывая давать упреждение, и непростительно мазал. Промахи сердили его, еще более заставляли спешить. Дождавшись очередной стаи, он резко вскакивал, вскидывал ружье, не зная, в какого селезня выстрелить, — все они были близки, доступны. Перепуганные его неожиданным появлением, птицы суматошно бросались в россыпь. Андрейчев, уже не целясь, жал на спуск и опять мазал.
Наконец он опомнился. Приказал себе не стрелять на авось. А чтобы успокоиться, опустил голову и даже прикрыл глаза, чтобы не видеть пролетных.
