похожий в темноте на кустарник.
Он опустился на выступающую ветку огромного тополя, издали выделявшуюся в темноте белыми подтеками — признаком, что на ней любят ночевать цапли. Их жидкие выделения настолько обильны и едки, что если несколько цапель или бакланов облюбуют для ночевки и отдыха одно определенное дерево, то через несколько лет это дерево погибнет.
В здешних краях, однако, цапель было не так уж много, и расселялись они не в одном месте, а врозь. Едва филин уселся на тополь, как одна такая цапля, дремавшая в нижних ветвях, не помня себя от страха, сорвалась с дерева и со скрипучим пронзительным криком пустилась наутек…
Ху испугался этого хриплого крика и хотел уж было улететь прочь, но взволнованная трескотня цапли быстро отдалилась и, наконец, совсем замерла вдали. Тогда Ху медленно расслабил крылья, в нем крепла уверенность, что страх здесь внушает он, что цапля не враг, а добыча, и кроме того… этот крик он как будто уже слышал когда-то.
Ночь была всепоглощающей, плотной и надежной. Филин Ху, отдохнув немного, поднял голову, прислушался, и — кто знает — быть может, сама ночь заговорила со своим любимцем на тысячу голосов.
Во всяком случае, по поведению филина можно было предположить, будто он слышал что-то; вдруг, словно почувствовав прилив свежих сил, Ху взмыл над водой и, легко паря, повернул в ту сторону, где через несколько часов далеко-далеко за сумрачным горизонтом поползет вверх по небу первый проблеск зари — на восток, к пещере.
Большая река осталась позади. На смену прибрежным лесам потянулись безмолвные пастбища — раздолье для вольного ветра; возле крытого воловьего загона мелькнул старый колодец с журавлем, зазывно подставлявший птице для отдыха свои раскинутые вкось руки.
Однако для филина Ху сейчас самым важным было лететь, лететь, проделать как можно больший путь… все остальное: отдых, еда придут потом, когда он достигнет цели.
Ночь стояла на редкость спокойная, лучшей и не пожелаешь для большой дороги, а заветная пещера — хотя до нее еще было далеко — с каждым взмахом крыльев становилась все ближе и ближе, а значит, об остановке не могло быть и речи.
Лететь было однообразно, но поначалу не слишком утомительно. Разбросанные далеко друг от друга проплывали внизу акациевые рощи и хутора с закрытыми глазницами окон. Кое-где от скуки залает собака, и удивительный слух филина уже ловит на большом отдалении лай другой собаки, хотя и не понимает смысла этой переклички.
Филин Ху чувствует, как истекает ночь, что он отмахал уже немалое расстояние. Издалека до него доносится гром и грохот, и этот грохот тащит за собою длинную цепочку огней. Чудище проносится стороной и уползает за холм, а поскольку филину Ху никогда раньше ничего похожего на это страшилище не встречалось, он только думает: «Это человек»…
Пролетая над блестящими рельсами, филин берет чуть повыше: вдоль рельсов таинственно гудят на столбах телефонные провода.
«Человек!» — снова думает филин, хотя он скорее чувствует это, чем думает.
Филин чаще взмахивает крыльями и выравнивает лет, лишь когда таинственное гудение тонет в ночных просторах.
Но вот путешественник начинает чувствовать усталость, правда, пока с нею можно совладать, это, скорее, предостережение, что пора позаботиться об отдыхе.
В разных местах долины вспыхивают крохотные огоньки, что говорит о близости человека, которого надо остерегаться.
И инстинкт говорит ему: вперед, пока еще не рассеялась тьма, вперед и только вперед!..
Теперь филин уже очень устал, и, подуй хоть слабый встречный ветер, птице просто не одолеть бы его. А сесть негде: под ним тянется кочковатый луг, кое-где поросший камышом; но вот вдали показалась тускло мерцающая узкая лента, она перерезает заболоченный луг и обступившие его темные холмы.
С каждым взмахом крыльев сверкающая лента становится все шире, и возле нее из низкого кустарника тут и там поднимаются высокие деревья.
Филин летит из последних сил, воздух давит и тянет его к земле. Филин теперь уже не обозревает свободно и вольно окрестности, а судорожно взмахивает крыльями, лишь бы не упасть и сохранить высоту.
И когда филин чувствует, что больше он не может, вдруг приходит конец его мукам! Прямо перед ним высится огромный тополь, а на вершине его, в развилке ветвей Ху замечает большое гнездо.
И если миру пернатых также свойственно ощущение счастья, то сейчас филин Ху самый счастливый; он тотчас спланировал вниз, сразу было видно: гнездо это никем не занято. Внутри него валялись прошлогодние опавшие листья, прибитые дождем и снегом, и вокруг не было белых следов птичьих выделений: самый верный признак, что гнездо необитаемо.
И сделав круг, диктуемый осторожностью, филин снизился и буквально упал в гнездо.
Однако даже после полета филин Ху дышал не тяжелее обычного, пожалуй, только чуть чаще, и усталость в крыльях скоро стала сменяться чувством удивительного облегчения.
Филин стоял в гнезде, и постепенно в его сознание проникали и шелест листвы гигантского тополя, и загадочные шорохи, и приглушенный шум в кустарнике у его подножья, потому что само дерево было очень высокое.
Гнездо когда-то принадлежало какой-то крупной хищной птице. Кто знает, почему она покинула это удобное и недоступное для других укрытие. Правда, филины предпочитают селиться в пещерах, дуплах больших деревьев или в расщелинах высоких прибрежных скал, но иногда занимают и гнезда, оставленные какой-нибудь хищной птицей, или, скажем, черным аистом.
Гнездо было в поперечнике почти с метр, и раньше, вероятно, очень глубокое, но теперь его почти доверху засыпало листьями с тополя. Но в нем все еще оставалось достаточно места, чтобы филин мог надежно укрыться внутри, а главное — крона тополя плотно смыкалась над ним.
Филин Ху был рад столь надежному убежищу. Всем телом чувствовал он свою защищенность, недоступность для любой опасности, потому что синички и другие мелкие птахи, которые могли бы выдать его присутствие, на такую высоту не залетали, а от высоко парящих хищников его скрывала густая крона огромного тополя.
Оценив достоинства гнезда, филин Ху опустился на листья и сложил натруженные крылья. У него еще не было своего опыта, филин Ху не знал, что крылья лучше всего отдыхают именно в таком положении, и, казалось бы, откуда неопытному филину знать, что без отдохнувших крыльев не видать ему дома-пещеры и удачной охоты, и вообще жизнь его будет незавидной, но все действия филина были такими, как будто он это ясно понимал или познал на собственном опыте. И сел филин вовсе не потому, что лапы его устали — да им и не от чего было уставать, — а чтобы его взъерошенная голова не выступала над
