— В том, что вы не измените мне с другой?..
Ничольсон внезапно потянулся к ней и схватил ее за руку.
От этого прикосновения София вздрогнула, но тут же широко раскрыла глаза и посмотрела на мать. Ничольсон опомнился и забрал руку. Он силился улыбнуться, но это ему удавалось с трудом. На лицах молодых людей теперь не оставалось и следа от их прежнего выражения.
— Доверяли бы вы мне? — бессознательно повторил свой вопрос Ничольсон. София искоса взглянула на него и едва заметно улыбнулась:
— Нет.
— Почему?
— Потому что просто не верю, — возразила уже раздосадованная София.
Ответ был категорическим.
— Но почему же все-таки?
— Потому что нет.
Ничольсон замолчал и внимательно посмотрел на нее. Да, да, несомненно, у нее все те же крашеные волосы, те же подведенные брови и то же замедленное мышление, которое время от времени на нее нападало. Но его глаза, глаза Ничольсона, не видели ничего, кроме ее волос, ее лица и необычайной свежести этой женщины, которой он уже почти, почти обладал…
Мгновенье спустя Ничольсон ушел, глубоко раздосадованный. Шагая по улице, он до мельчайших подробностей перебирал в памяти все присущие Софии качества. Не преминул вспомнить и то впечатление, какое она произвела на него при первой встрече: ее простую накрашенную физиономию, пошлые остроты, в стиле жокей- клуба, вызывающую развязность, с какой она закидывала ногу на ногу, и ее примитивный ум. Теперь о Софии у него сложилось определенное мнение. Он старался сохранить его в своей памяти; значит, именно такой была она в действительности, но он этого не видел. Сам он оказался в положении человека, который в силу привычки перестал замечать неприятные качества, с той только разницей, что в данном случае речь шла о молодой, свежей девушке, в дом которой он приходил, сам того не сознавая, чаще, чем следовало бы.
«В связи с этим, — сказал он себе, переступая порог своего дома, — я и перестану ходить к ней. Одного лишь я не знаю, какое счастье ожидает Ольмоса с этой девицей. И подумать только, что, будучи вынужденным посещать ее дом, я дошел до того, что перестал замечать недостатки…»
И, весьма ободренный сделанным выводом, он лег спать, решив не появляться в доме де Сааведра ранее, чем через восемь дней.
Но уже на следующий день вечером, когда сеньора де Сааведра собиралась вызвать автомобиль, вошел Ничольсон.
— О Ничольсон! — с улыбкой встретила его удивленная теща. — Вы снова пришли? А мы на этот раз уезжаем. Может, поедете с нами на «Мефистофеля»? Вы не собирались в театр?
— Да, но только позже… Я просто хотел забежать к вам на секунду, чтобы взглянуть, как вы живете.
— Вы очень любезны, Ничольсон… София! Пришел твой муж.
До того еще, как сеньора де Сааведра позвала свою дочь, Ничольсон издали услышал легкое шуршанье шелкового платья приближающейся Софии. Он задержал дыхание, и это позволило ему заметить, что шаги сразу же резко ускорились.
Появилась София, в театральном манто, наброшенном на плечи, уже готовая к отъезду. Когда она подходила к Ничольсону, он прочел в ее сверкающих гордостью глазах уверенность в себе, которую ей придавало большое декольте, выставленное напоказ мужу.
— Да, превосходно! — сказал ей Ничольсон.
— Да! — согласилась София.
— Что, да?..
— То, о чем вы подумали.
— В данную минуту?
— Не знаю, в данную ли минуту…
— Что теперь я не такая уродливая, не правда ли?
— Не такая уродливая… Не такая уродливая… — прошептал Ничольсон, выражая своим взглядом нечто гораздо большее, чем это.
— И, кроме того, вы пришли сегодня… — продолжала она, опьяненная тем, что Ничольсон созерцал ее сам в каком-то опьянении.
— Да, я пришел сегодня, хотя решил не приходить долгое время…
София скорчила гримаску:
— Нехороший муж!
— Может быть, молодая сеньора… Но если бы вы вместо того, чтобы называть меня Ничольсоном, назвали меня Ольмосом…
Вернувшаяся в гостиную сеньора де Сааведра услышала последние слова.
— Полно, Ничольсон! Мы уезжаем. Уже поздно, и мы не имеем никакого желания, чтобы вы превратились в Ольмоса.
— Не имеем?.. Я хорошо представляю себе, что вы…
— Хорошо, хорошо! Вы опять говорите глупости. Вы приедете в театр?
— Да, но позднее, и при условии, что София как следует поплачет…,
— Как бы вам не пришлось плакать, когда возвратится Ольмос! До свидания!
Ничольсон вошел в ложу в конце третьего акта. Кроме семьи де Сааведра, там находилась племянница, с которой Ничольсон познакомился в первый свой визит, ее брат и подруга, та непременная подруга, какие неизбежно имеются в семьях, абонирующих ложу. В антракте Ничольсон нашел предлог уединиться с Софией, хотя ему вовсе не нужно было прибегать к этому маневру: его двусмысленное положение супруга поневоле давало ему полное право уединения.
— Обратите внимание, с какой завистью смотрят на нас, — говорил Ничольсон, облокотившись на перила и с любопытством рассматривая зал.
— О, и на меня тоже глядят с завистью!
— Ну еще бы! Ведь такого почтенного мужа, как я, не существовало еще на свете.
— Мужа поневоле… — со смехом прошептала София.
— Что такое? Я не расслышал.
— Ничего.
— Да, кстати, — наклонившись к ней, шепнул Ничольсон, прекрасно слышавший ее реплику. — Вы хорошо знаете, как я вас люблю!
— Ну вот еще! Я тоже очень люблю вас, сеньор супруг.
— А как же Ольмос?
— Он не мой муж.
— Но и я тоже не муж вам, бог тому свидетель! Но моя дорогая женушка действительно любит меня?
— Безгранично, безгранично!
— Ну а что, если бы Ольмос умер?
Их оживленный разговор резко оборвался. София, разумеется, отвернулась, так и не ответив ему. После короткой паузы Ничольсон вновь заговорил:
— Нет, вы все-таки ответьте мне! А что, если бы Ольмос умер?
Девушка ответила, не глядя на него:
— Не знаю.
— Нет, ответьте прямо!
— Не знаю.
— София!.. Невеста моя!
— Не знаю.
Раздраженный ее ответом Ничольсон замолчал.
«Опять то же самое, — подумал Ничольсон. — Ее ум ни на что другое не способен, кроме как: не знаю. Удивляюсь еще, как это ей иногда приходят в голову остроумные ответы. Не знаю, не знаю… Вот теперь она довольна, обменивается со своей кузиной привычными вульгарностями, и обе умирают от удовольствия… И эта ее глупость, и эта размалеванная физиономия!.. И еще это декольте, от которого она совершенно обезумела…»
Ничольсон почувствовал себя лишним в ложе, раскланялся с дамами, обменялся небрежным рукопожатием с Софией и вышел, облегченно вздохнув. Действительно, и что его дернуло вести разговор с этой самой пустой на свете девицей? Если бы она была хоть красивой, ей- богу! Что же касается Ольмоса, то Ничольсон не знал, любил ли он эту юную наследницу ста тысяч песо. Он и Хулио были друзьями детства. Но за последние десять лет они ни разу не виделись. И все же Ольмос, вспомнив дружбу юношеских лет, когда они были близки, как родные братья, доверил Ничольсону эту миссию, которая наконец была близка к завершению. Пройдет еще каких-нибудь двадцать дней, и Ничольсон будет освобожден от невесты, жены и вообще от всей семьи де Сааведра. Ах, если бы Ольмосу пришло в голову вернуться раньше!
