разочарован, чем обрадован моим ответом: «Точно так же».
Планировка больничных корпусов предусматривает множество вариантов, но, если вы спросите, как пройти в отделение радиоонкологии, вас почти наверняка отправят в подвал. В этом отношении между госпиталями Нью-Йорка, Дели и других городов планеты нет никакой разницы. Оно и понятно: где еще, как не в подвале, разместить бункер с бетонными и свинцовыми стенами, а внутри бункера — линейный ускоритель весом в десять тонн? Есть, впрочем, и другая причина. В подвал прячут все самое неудобное и неприглядное, а «онкология» и «радиация» — два слова, от которых большинству людей становится не по себе. Тут и Чернобыль, и Хиросима, фотографии жертв лучевой болезни, журавлики Садако Сасаки — словом, полный комплект подкорочных кошмаров. Если же сложить два страшных слова вместе, получится медицинская специальность, радиационная онкология. Лечение раковых заболеваний с помощью ионизирующих лучей. Моя профессия. Но сколько бы такие, как я, ни твердили про целебный мирный атом, большинство окружающих, включая коллег из других областей медицины, продолжают ассоциировать радиацию с кунсткамерными ужасами, которым место в катакомбах. С глаз долой, из сердца вон. И радиотерапевтические отделения всей Земли продолжают делить жилплощадь с анатомическим театром, моргом и прачечной.
Окончив прием, мы с Амишем вышли в подвальный коридор, и я втянул знакомый запах — смесь формалина с моющим средством. В одном известном интервью Иосиф Бродский рассказывал, как когда-то, еще в первые месяцы эмиграции, сидя за рабочим столом, он потянулся за словарем и вдруг понял, что это машинальное движение снимает любые различия между «здесь» и «там». Куда бы ни забросила его судьба, его левая рука будет вот так же тянуться к словарю, пока правая дописывает строчку. Эта мысль, говорит поэт, помогла ему избавиться от дискомфорта, связанного с обживанием нового пространства. Красивая байка, мне она всегда нравилась. Если привычное телодвижение может служить точкой отсчета, что и говорить о привычных запахах — они подавно способны связать любое «здесь и сейчас» с душемутительным «там и тогда». Я снова повел носом и, вдохнув родную химию, на минуту почувствовал себя как дома. Но только на минуту.
Чтобы выйти к лифту (тому, что возвращает посетителей преисподней на поверхность Земли), нам пришлось довольно долго плутать по лабиринту подземных коридоров. В какой-то момент у меня возникло подозрение, что Амиш и сам толком не знает, куда нам идти. Но наконец впереди загорелась красным светом табличка «Выход», а затем мы неожиданно очутились в центре странной безмолвной толпы в темных спецодеждах. Кто это, люди или тени? Дети подземелья. Нет, они не ждали лифта. Ждали чего-то еще, какого-то сигнала к действию. До нас им не было дела. Когда мы подошли вплотную, они расступились, вжались в стены и, глядя прямо перед собой, пропустили нас, как караул пропускает колонну туристов к национальному монументу. «Это новая партия ассенизаторов, — пояснил мой проводник. — Только что заступили. Ждут инструктажа». В глазах у новобранцев читались гордость и страх. Им, нанятым на работу, несказанно повезло, но их могут заменить в любую минуту. Под этим подвалом еще много уровней, бесконечно нисходящих ступеней социальной лестницы. Как бы ни был ты беден, всегда найдется тот, кто беднее тебя. Там, внизу, открывается бездна. Нижней ступени не видно, но, если она и есть, ее занимает не блаженный нищий в охряном одеянии, не садху (тот вообще стоит особняком — в стороне от этой лестницы), а некто, напрочь потерявший человеческий облик.
Видно, не зря все-таки Прашант с Рудрой в один голос повторяли: «Если Африка — третий мир, то Индия — четвертый». До сих пор я принимал эту сентенцию за шутку и, кажется, только сейчас обратил внимание на заведомую долю правды. Здесь, в отличие от Африки, самое удручающее замечаешь не сразу. Спрашивается, почему. Ведь всё, казалось бы, на виду. Вот беспризорный ребенок, сидя на бордюре у входа в дорогой ресторан, жжет пластмассовую бутылку, чтобы согреться. Вот попрошайка-трансвестит снует среди машин, предлагая автомобилистам потрепанную «Бхагавадгиту» за несколько рупий (о хиджрах, людях «третьего пола», некогда связанных с культом богини Бахучары-Маты, я читал в свое время и у Джона Ирвинга, и у Джита Тайила, но, по словам Сандипа, о жреческом предназначении хиджр все давно позабыли, и теперь в индийском обществе к ним относятся хуже, чем к прокаженным). Вот работник пункта сбора денег за проезд на платной магистрали, похожий на дистрофика из Дахау, но выряженный в униформу с бейджиком «Шарма» (брахманская фамилия!), высовывается из своей кабинки, чтобы подобрать с земли выброшенный кем-то яблочный огрызок. Вот другой доходяга с наступлением дня вылезает из-под прикрытия картонных коробок. Вслед за ним появляется женщина, в руках у нее пластмассовая канистра с водой из канавы (эта вода будет им завтраком). Они чистят зубы веточками, как в африканской деревне, и их картонные жилища точно напоминают Африку — например, тот лагерь беженцев, который я видел на границе Эфиопии с Суданом. Только в данном случае лагерь разбили в самом центре города, в среднем течении одной из главных улиц, недалеко от Коннот-Плейс. «DP from CP» [158]. Скоро эту выгородку снесут по приказу городских властей, и обитатели картонных коробок опустятся еще на ступень ниже (что это за ступень, можно только догадываться). Вот люди, чей мир для посторонних закрыт так же плотно, как мир заоблачных богачей. Бенгальская пословица гласит: «До тех, кто наверху, можно дотянуться, только если бросать в них камни»; а до тех, кто внизу? Индийская беднота представляет собой как бы другой антропологический тип: по-дравидийски смуглые, почти черные, худые, как щепки, мужчины в коротких дхоти и женщины в цветастых сари (сама цветастость служит знаком низкого положения). Бессловесная прислуга, не реагирующая на твои американские приветствия. Они недоступны для контакта, для твоего участия, искреннего или показного, для жалости. И ты видишь их боковым зрением или вовсе не замечаешь, как будто здешнее мироустройство каким-то образом влияет на твой зрительный аппарат, создает слепые зоны, не позволяя прикасаться взглядом к той стороне жизни, что от века зовется неприкасаемой. Не прикасаться, не заглядывать в бездну — и тогда, ужиная в «Бухаре» или в «Дум-пухте», можно пуститься в рассуждения о позитивной дискриминации, о резервировании должностей в государственном секторе для представителей низших каст, о том, справедливо это или нет. Можно даже позволить себе немного назидательности, произнося что-нибудь вроде «Любая правда правдива только отчасти».
* * *
На следующее утро видимость в городе несколько улучшилась, не потому,
