— Ну и как? Как было-то? В Японию съездил?..
— Не, не съездил… — Саша лукаво усмехается нашему нетерпению.
— Что ж так?.. Не подпустила к себе капиталистка?..
Саша задумчиво покачал головой и стал серьёзен.
— Не поверите, но менталитет этот её японский всё мне испоганил — эта её мелкая подробность и дотошность… Всё у неё по полочкам да по порядку было — никак не подступишься, да и подступаться-то перехочется… Как бы это объяснить вам?.. Вот я увидел, как она полчаса зубы чистит, тут-то у меня всё и упало…
Саша погрустнел, вспоминая, как гладкоствольное либидо молодого горовосходителя потерпело фиаско в столкновении с чуждой всякой спонтанности японской культурой, а мы сокрушенно качали головами, сочувствуя Саше, но втайне и удивляясь такой его повышенной чувствительности…
Незаметно подкралось время ужина, и мы с Лёшей отправляемся восвояси. Отлучившись по природной надобности, я встретил Красимиру, которая стояла у своей палатки и грустно наблюдала умирание солнечного света на склонах Хан-Тенгри: меркнущая на глазах розовая шаль сползала с его могучего, испещренного ледовыми буграми плеча.
— Красиво…
— Красивый закатичек!.. Георгий заболевший, ты знаешь?
— Да, слышал, мне говорили. А что с ним случилось?
— Недостаточный этот… а-кли-ма-ти-за-ционы… — она вопросительно смотрит на меня, я понимающе киваю.
— Ты пойдёшь наверх одна?
— ПОйду — она произносит это с решительным ударением на первом слоге — Этот гора такой трудный, тяжёлый один… Нужен поддержка. Но я могу сама. Я очень хочу подняться… — Она сокрушенно качает головой и выглядит печальной и одинокой. Я делаю ей несколько портретов на фоне заката и возвращаюсь к палатке, грызя себя за то, что так и не предложил ей разделить с нами ужин…
Посоветовавшись с Лёшей, я вновь напяливаю ботинки, наспех обернув шнурки вокруг голени, и отправляюсь к Красимириной палатке.
— Красимира, пойдём, поужинаешь с нами. Веселее будет — посидим, побеседуем.
— Сейчас, я только пуховы одеть… — согласилась Красимира с поспешностью общительного по природе человека, которому предложили покинуть одиночную камеру.
Когда она проскальзывает в нашу палатку, оживлённо щебеча прямо с порога, в палатке словно загорается оранжевое солнце, становится теплее и уютнее. Мы мечем на «стол» дымящиеся макароны «Ролтон», заправленные сублимированным «белым мясом», а на десерт — сублимированную клубнику, которую Красимира аккуратно отправляет в рот, любовно осмотрев каждую ягоду.
Господи, о чём мы только не трепались в тот вечер: о Георгии и его «молчальниковом», мучительном для Красимиры характере, о Хан-Тенгри и его «труднической» верхней части, о пике Победы и о том, почему Красимира никогда-никогда не захочет на него подняться: «он длинный: идешь, идёшь, идёшь — можешь помирать!.. Дышышчий совсем нет…» — и об Эвересте, на который она обязательно пойдёт и, видимо, уже в следующем году: «это мЕчта мОя… мЕчта!..» — говорит она, и блеск её живых глаз, которым не загоревшие под очками светлые овалы придают особую выразительность, не даёт ошибиться: у этой счастливой и сильной женщины есть мЕчта.
Последняя из тем, которую мы серьёзно, со вкусом раскрыли — это качество болгарской питьевой воды, её химический состав, а также — свойства фильтрующих кристаллических пород, залегающих в некотором полюбившемся Красимире болгарском горном районе. В тот вечер мы дошли до края мира, перечли все атомы и раскрыли суть вещей, и лишь когда вся видимая часть Вселенной — то есть, всё сущее в радиусе тринадцати миллиардов световых лет — была досконально обсуждена, Красимира попрощалась с нами, сказав: «благодарчество за чудный такой вечер», а мы с Лёшей остались в постепенно остывающей, утратившей своё жаркое «оранжеческое» светило палатке.
Девушка французского бэйсера
Девушку звали Лисой, (от Алисы — для тех, кто не умеет верно расставлять запятые и ударения…). Иногда она была похожа на Катю, но это случалось довольно редко, гораздо чаще она бывала Лерой, но большую часть времени, всё-таки, оставалась Лисой — рыженькой, остренькой девушкой, читающей, но не позволяющей прочитанному подавлять здоровые и живые девичьи инстинкты. Девушка, умеющая приласкаться, но умеющая и укусить, если понадобится. У девушки Лисы был роман с французским бэйсером. Нет, не так — с Французским Бэйсером, поскольку Французский Бэйсер — это, в сущности, имя, а не род занятий и не национальная принадлежность. Я уверен, что произнеся «французский бэйсер» я могу более не утруждать себя мелкотравчатой каллиграфией — подробным выписыванием черт лица и характера, поскольку ваше воображение в точности дорисует вам всё недостающее… Как и все прочие французские бэйсеры, Французский Бэйсер был сверхчеловеком, недостатки которого, если и существуют, не могут быть видны невооруженному глазу простого смертного: гибкий и сильный, он гуляет по проволоке, не знает усталости, ловко жонглирует любыми, даже самыми опасными предметами и бежит вверх по горе, не замечая перильных верёвок, в одно касание перемахивая через скальные пояса. Он уравновешен душевно, ясноглаз и улыбчив, и глядя в глаза женщины, и даже лаская её, видит снежные флаги над вершиной, купол парашюта и спасительный гладкий пятачок далеко внизу меж смертоносными торосами льда.
Рядом с французским бейсером, где бы он не находился, неотъемлемым атрибутом присутствует любящая его девушка: худенькая, с влажными от гордого умиления глазами и непременно на целую голову ниже его, чтобы не заслонять ни на секунду вершины природных и искусственных башен… Таково свойство всех французских бэйсеров, и хотя это не главное их свойство, но, несомненно, одно из важных и характерных.
Каждое утро, после завтрака, Французский Бэйсер сидит на скамейке у столовой — той самой скамейке, перед которой выгибает богатырскую грудь надменный Хан-Тенгри — и смотрит на запад — туда, куда скатывается пологими волнами Северный Иныльчек, и откуда против его воображаемого течения выгребает порою невнятно бормочущий от напряжения, перегруженный вертолёт.
Если вертолёт не прилетает, задумчивый бэйсер возвращается к своей палатке — сушить вспотевший в ожидании прыжка парашют, или в столовую — к весёлой, раскрасневшейся Лисе, которая научит его ещё одному округлому русскому слову.
Если же вертолёт прилетает, глаза бэйсера оживляются, он идёт к вертолёту упругой, целенаправленной походкой и обращается к пилотами на сложившемся между ними условном наречии. Затем, он одаривает подоспевшую Лису извиняющимся неловким объятием, в то время, как глаз его уже нащупывает в небе ту самую заветную высоту, где он шагнёт в звенящее ледяными кристаллами небо, нырнёт — сперва тело, а вослед ему и захолонувшая душа — навстречу жадно встрепенувшимся воздушным потокам, а вертолётный винт зло плюнет ему вдогонку порцией сжатого воздуха…
