Если же вертолёт прилетает, глаза бэйсера оживляются, он идёт к вертолёту упругой, целенаправленной походкой и обращается к пилотами на сложившемся между ними условном наречии. Затем, он одаривает подоспевшую Лису извиняющимся неловким объятием, в то время, как глаз его уже нащупывает в небе ту самую заветную высоту, где он шагнёт в звенящее ледяными кристаллами небо, нырнёт — сперва тело, а вослед ему и захолонувшая душа — навстречу жадно встрепенувшимся воздушным потокам, а вертолётный винт зло плюнет ему вдогонку порцией сжатого воздуха…
А когда волнительный момент прыжка уже позади, когда воздушное пространство, возмущённо ревя, сомкнулось за живой пулей и успокоилось, когда спасительный парашют, как бы бережным «подхватом наоборот» поймал в свой купол выплеснутое на неминуемую гибель дитя, Лиса выбегает на ледник, безошибочно угадывая точку приземления, и стоит там — ладошка козырьком над бровками, — улыбается в предвкушении и нетерпеливо покачивается на носочках.
Так и проходит их долгий медовый месяц во льдах: встречи и разлуки чередуются так часто, что их хватило бы на полноценную многолетнюю любовь обычных людей.
Вечером, за брезентом кухонной палатки, заботливо оберегающим тепло, вкусные запахи и уютный желток одинокой лампочки от покушений подступившего со всех сторон мрака высокогорной ночи, они танцуют вальс под пьяненький партизанский баян и под весёлые, сочувственные реплики кухонной молодёжи, отдыхающей после долгого трудового дня.
Когда же придёт время расстаться, и он будет ждать вертолёта, с парашютом, уложенным на самое дно рюкзака, и пойдёт на взлётную площадку не лёгким от предвкушения шагом, а с повисшей на его руке Лисой, и сам звук приближающегося вертолёта будет иным — глухим, будничным и занудным, он станет думать о ней, Лисе, — о том, какая она, всё же, замечательная и необычная девушка — эти русские просто чудо!.. — и о других лисах, которые были с ним раньше, но такой именно Лисы у него уже не будет никогда, хотя будут несомненно многие другие, а вон с того пика он так и не прыгнул, хотя хотел, но погода подвела, и времени не хватило, а с этого, хоть и удалось, но прыжок вышел не ахти — ветер прижимал, — но не было шансов на вторую попытку… но в следующем году… Поцелуй, объятие, подержались за руки, помахал в окошко…
Ах, девушки… Так уходят из вашей жизни французские бэйсеры, а вы остаётесь на всю жизнь ИХ девушками — девушками французских бэйсеров. И кто бы ни был у вас потом в вашей долгой и, я надеюсь, счастливой жизни, как бы тонок и умён он не оказался, как бы ни был вам предан и каким бы любящим другом или мужем вам не стал, вы всю жизнь будете бессознательно искать в нём французского бэйсера и раздражаться и нервничать, не находя… Вы будете судить его своим взбалмошным женским судом, и все перечисленные замечательные качества этого вашего спутника будут свидетельствовать против него самого именно потому, что в большинстве своём не являются качествами французских бэйсеров. Это неправильно и несправедливо по нашему человеческому милосердному разумению, но мучительно прекрасно в глазах того, кто понимает природу вообще и человека в частности, силу и целесообразность её, природы, законов.
Сегодня у нас торжественный день, и были бы у нас пионерские галстуки, — надели бы мы их непременно, перед тем, как выстроиться в праздничную линейку на посадочной площадке. Кончилось наше беспризорное кинематографическое детство, кончилась юная вольница — ходи куда глаза глядят, снимай чего хочешь, — сегодня прилетает к нам Георгий (Гоша) Молодцов — режиссёр не токмо фильма нашего, но и самой жизни: скажет полезайте на убийственно крутой гребень, и полезем мы на него, как миленькие, скажет ложитесь под лавину — и поляжем мы, как один, во славу документального кинематографа…
Явится он к нам не Айболитом, доктором добрым и милосердным, но твёрдой долгожданною рукой, ежовой рукавицей, десницей не карающей, но направляющей, и прекратятся разброд и шатания, а творческая энергия наша устремится в единое русло — арык, по-местному…
В первые дни — в Каркаре и по прилёту в базовый лагерь, — мы не знали, что и как нам снимать, а главная идея фильма была зыбка и расплывчата, как сон морфиниста: что-то о том, что «все мы вместе, хоть и в розницу…» и «все мы дружно, несмотря на…», и что-то о том, что «Она — одна на всех у нас» и мы, соответственно, — «все на Неё одну…», подразумевая под «ней», конечно же, Гору.
Мы не знали, должны ли мы с Алексеем Рюминым играть людей бодрых и нацеленных на вершину или наоборот — несчастных, разбитых горной болезнью и измученных тошнотой и головными болями. Ходить ли нам прямо, грудь колесом, или пошатываясь и спотыкаясь, наворачивать ли нам полные тарелки разносолов в палатке-столовой, или закатывая глаза ронять на язык горсти разноцветных таблеток.
Не ясно было также, как интервьюировать многочисленных иностранцев — весь этот пёстрый базлаговский зоопарк. С чем подходить, какие вопросы задавать? Надо ли нам сразу начинать с самого интимного: «зачем вы ходите в горы?», или, быть может, сперва поговорить о личной жизни спортсмена? С какими оценками он окончил школу, какие пирожки печет его бабушка, поговорить о его сексуальной ориентации, в конце концов, и только тогда переходить к самому интимному?..
А может, говорить нужно о всепобеждающей дружбе народов, о политических противоречиях, которые отступают на задний план, заслонённые умиротворяющими душу горными громадами? Да! Именно так!.. Пусть каждый из них подробно расскажет, почему он любит все прочие нации и народности, и как именно он их любит, — похоже, именно это имел в виду режиссёр Гоша Молодцов, инструктируя нас в Москве в Кафе Хаузе на Цветном Бульваре…
Всё туманно, расплывчато, лишено направляющего стержня…
Не всё просто и у операторов: снимать ли крупные планы или мелкие, с треноги или с руки, с верхних ли точек, демонстрируя тем самым, как мал и уязвим бывает и самый сильный человек в сравнении с Горой, или с нижних — героизируя и возвеличивая восходителя?
Саша Коваль, опьянённый неподотчётностью, предлагает снять лёгкую эротическую сцену, — «по-быренькому», на свой страх и риск — порулить, пока Гоша не нагрянул.
— Палатка, бретелька, полная молодая грудь — небрежно, случайно, томно… Три пятые… И половина соска…
— Саша, это всего лишь третий день экспедиции!..
— Разве во мне дело?.. Без этого ни один фильм сегодня не обходится!.. Знаете, что ждёт нас без обнажённой женской натуры? Пустые залы, заплёванные проходы — полный провал в прокате…
