стала разошедшаяся по интернету фотография: иранские школьницы, сняв хиджаб, дружно показывают средние пальцы портрету аятоллы Хаменеи, висящему на стене классной комнаты. Зан, зендеги, азади! А сейчас все готовят хафтсин — традиционный праздничный стол, на котором выложены обязательные атрибуты, чьи названия начинаются на букву «син»: яблоко («сиб») символизирует красоту, чеснок («сир») — здоровье, ростки чечевицы («сабзе») — возрождение природы, гиацинты («сомбол») — любовь, хлебный пудинг («саману») — достаток, уксус («серке») — терпение и мудрость, сумах («сомаг») — рассвет. Нарядный хафтсин, символ главного иранского праздника, кажется мне чем-то средним между новогодней елкой и тарелкой для Песаха. Я хожу по гостям, сравнивая хафтсины (у кого пышнее, у Мохсена с Симой или у Мехди с Наргес?). Мехди говорит: «Некоторые используют в качестве сабзе ростки пшеницы или чеснока, но это неправильно. Лучшее сабзе для хафтсина — из чечевицы».
Субботним утром мы ведем детей на «большой хафтсин» в нью-йоркском Центре азиатских культур: детское представление, очень напоминающее «елки» из моего детства. Те же игры, конфеты, музыкальный спектакль. Родители фотографируют детей на фоне роскошного хафтсина в центре зала. Кроме обязательной семерки этот хафтсин включает в себя дополнительные элементы: монеты («сэкке»), часы («са-ат»), крашеные яйца, печенье в форме золотых рыбок. Но пурист Мехди не признает этой отсебятины, его домашний хафтсин — по букве, всем хафтсинам хафтсин. После детского представления мы идем есть «кюкю сабзи», новогодний омлет с зеленью, орехами и барбарисом. А вечером устраиваем прыжки через огонь. Тут мы, конечно, нарушаем традицию: через костер надо было прыгать три дня назад, в последнюю среду уходящего года («чахаршанбе сури»). Но в среду нам было не до того, мы дописывали заявку на грант. Дописали и сдали в самый последний момент, еле-еле успели забить тридцать гвоздей в один присест. Теперь, значит, будем праздновать «красную среду» в субботний вечер. Все от мала до велика, то бишь от Эмилии с Дашей до нас с Мехди, прыгают через костер со словами «Сорхи-е то аз ман, зарди-е ман аз то» («Румянец мой — от тебя, желтизна твоя — от меня»). Гори-гори ясно, забери желтизну, дай румянец, и да будет повержен Ахриман, да восторжествуют силы света, добра, человечности. Да будет так.
В Казахстан я должен был лететь вместе с Бахытом Кенжеевым. Его пригласили на какое-то литературное мероприятие в качестве свадебного генерала. Я же изначально собирался в совсем другую часть света в качестве врача-волонтера, но в последний момент все отменилось из‐за административных неувязок, и у меня остались свободными две недели отпуска, которые я взял под волонтерство. Узнав об этом, Бахыт предложил присоединиться к нему: «Устроим вечер на троих. Ты, Ерболка Жумагулов и я. Представишь свою новую книжку». Я с радостью согласился и в тот же вечер купил билет в Алматы с заездом в Тбилиси. Но на другой день выяснилось, что Бахыт перепутал даты и билеты, которые я взял, практически не совпадают с его визитом. «Не беда, — утешил меня Ербол, — почитаем на двоих. Ты сказал, у тебя в Алматы четыре дня будет? Я думаю, мы за это время успеем все самое главное: зарезать барана, нажраться и поорать политические лозунги». На том и порешили.
За неделю до вылета я решил уточнить, когда и где мы читаем, но Ербол выпал из переписки. Зато объявились друзья из Бишкека, Айжамал и Муса; узнав о моем приезде, они тоже решили нагрянуть в Алматы. Кроме того, у меня возникла идея заехать в Астану, навестить мою добрую приятельницу Олю Мексину; последние несколько лет она преподает писательское мастерство в Назарбаевском университете.
И вот казахские гастроли уже на носу, а планы остаются туманными. От Ербола по-прежнему ни слуху ни духу; партия моих книжек, которую три недели назад выслали из Москвы для алматинской презентации, так и не дошла. Я начинаю волноваться, и волнение мое растет после разговора с Максимом Осиповым, красочно вспоминающим, как он летал в Алматы в начале лихих 90‐х. Как вез деньги какому-то знакомому знакомого, авторитету и композитору в одном лице. Как приехал к этому авторитету с другим знакомым, тоже композитором, и как авторитет допытывался у них, знают ли они некоего Эдика. «Не близко», — уклончиво отвечал знакомый Осипова. И тогда авторитет, многозначительно глядя в глаза собеседнику, ошарашил новостью: «Убили его». Максим так по сей день и не знает: то ли он действительно существовал, этот Эдик, и его действительно убили, то ли это была такая фигура речи. Как затем их отправили подписывать какой-то непонятный договор. Квартира на краю города, в ней дюжина мужчин в дорогих костюмах, и все мертвецки пьяны, кто-то прямо в костюме валяется в ванне, кто-то отключился на кухне. «Кто же подписывать будет?» — вопрошает озадаченный Осипов. И навстречу ему поднимается наименее пьяный из присутствующих, представляется: «Меня зовут Ислам». И, помолчав, добавляет: «Это религия такая». И так далее и тому подобное. Для разбитного автофикшна — идеально, но все же я предпочел бы сюжет поспокойней. Поживем — увидим.
Под вечер, за два часа до вылета, написал Ербол: «Посылка пришла. Но я еще не дошел до нее». Посылка — это, хочется надеяться, долгожданные книги из Москвы. Если так, уже что-то!
* * *
По пути из Алматы в Астану — бесконечная степь, вся в белых, голубых и лиловых цветах, в колючих кустарниках, абсолютная плоскость рельефа. Восемьдесят лет назад, во время войны, где-то в этих степях оказались в эвакуации моя бабушка Неля, тетя Клара и прабабушка Соня. Джамбулская область, колхоз «Трудовик». Над ворсистой плоскостью проносятся легкие облака, и все, что было или будет, мигом стирается в этой пустоши, кажется нереальным. Кое-где летняя степь выглядит совсем вылинявшей, переходит из одного оттенка пыльно-бежевого в другой. Пыльно-желтая, пыльно-зеленая, пыльно-бурая… Приглушенные краски, неторопливо чередуясь, сообщают друг другу, что, кроме них, здесь ничего нет, а значит, все спокойно, все далеко. Но зимой тут совсем другая картина. Резкий континентальный климат, температура может упасть и до минус сорока. Воображение рисует заснеженную степь, три женские фигуры, закутанные в платки, с трудом передвигающие ноги против ветра и снегопада. Смазанный архивный снимок, которого нет.
Астана, она же Нурсултан, — постсоветский Дубай в степи, бывший Целиноград. Первое, что ты видишь при въезде в город, — помпезная мечеть с золочеными куполами, рядом — стеклянная башня. Дальше — больше: огромные мечети-новоделы с минаретами-небоскребами. Ербол сказал: «Это мертвая архитектура». Но ведь и купола Самарканда были когда-то новоделами. Современность не менее
