Я как-то спросил одного просвещенного иностранца, что он думает о Лондоне.
— Это очень большой город, — сказал он.
— А что вас в Лондоне больше всего поразило?
— Люди.
— Что бы вы сказали о Лондоне в сравнении с другими городами — Парижем, Римом, Берлином?
Он пожал плечами:
— Лондон побольше — что еще сказать?
Один муравейник как две капли воды похож на другой. Везде много дорожек — одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые, одни куда-то спешат, другие останавливаются перекинуться словом с приятелем. Одни волокут тяжести, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в бесчисленных кельях насекомые спят, едят, любят, а рядом, в уголке, покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет — говорят, появился он еще до того, как ласточки налетели, — а там, кто его знает?
Не найдете вы в этой книге и народных песен, легенд.
Своя песня есть в каждой долине. Я вам сообщу ее сюжет, а вы можете передать его стихами и даже положить на собственную музыку:
Жила в долине девушка,
А рядом парень жил,
Она в него влюбилась —
Ее ж он не любил.
Эту заунывную песню поют на многих языках, ибо нашего парня, в которого влюбилась девушка, изрядно поносило по белу свету. Хорошо помнят его в сентиментальной Германии; не забыли, как он прискакал к ним, и жители голубых Эльзасских гор; побывал он, если мне не изменяет память, и на берегах Аллан-Уотер. Какой-то Вечный Жид, да и только; и сегодня, как рассказывают, находятся наивные девицы, которым слышится удаляющийся стук копыт его коня.
В нашей стране, где так много развалин и преданий, сохранилось немало легенд. Передаю вам суть, а вы уж сами состряпайте блюдо себе по вкусу. Возьмите одно или два человеческих сердца, да так, чтобы они подходили друг другу; да добавьте один пучок страстей человеческих — их не так уж и много, этих страстей, с полдюжины, не больше; приправьте все это смесью добра и зла; полейте соусом из смерти — и подавайте где и когда угодно. «Келья святого», «Заколдованная башня», «Могила в темнице», «Водопад влюбленного» — называйте блюдо, как хотите, вкус от этого не изменится.
И, наконец, в этой книге не будет описаний природы. И не из-за авторской лени, а из-за самообладания. Нет ничего легче, чем описывать природу; нет ничего труднее и бессмысленнее, чем читать эти описания. В те времена, когда Гиббону при описании Геллеспонта приходилось полагаться на рассказы путешественников, а Рейн был знаком английским студентам главным образом по «Запискам» Цезаря, каждый путешественник, куда бы ни забрасывала его судьба, считал своим долгом описать то, что видел. Доктору Джонсону, не видевшему почти ничего, кроме Флит-стрит, доставит огромное удовольствие ознакомиться с описанием йоркширских болот. Кокни, для которого самая высокая гора — это Кабаний Хребет в графстве Суррей, с замиранием сердца прочтет репортаж о восхождении на Сноудон. Но нам, знающим, что такое пароход и фотокамера, всего этого не нужно. Человек, который каждый год играет в теннис у подножья Маттерхорна, а в бильярд — на вершине горного массива Риги, вряд ли поблагодарит вас за подробное описание Грампийских гор. Самый обыкновенный человек знаком с Ниагарским водопадом по картинкам, фотографиям, иллюстрациям в журналах, а потому словесное описание знаменитого водопада наверняка покажется ему скучным.
Один американец, мой приятель, образованный человек, знаток и любитель поэзии, как-то признался, что из фотоальбома за 18 пенсов с видами Озерного края он почерпнул более точное и яркое представление об этом районе, чем из полного собрания сочинений Колриджа, Саути и Вордсворта, вместе взятых. Однажды по поводу литературных описаний природы он сказал, что проку от них не больше, чем от красочных описаний блюд, которые подавались к обеду. Но это уже связано с конкретным назначением каждого из видов искусства. По мнению моего приятеля-американца, словесные описания природы являются жалкой попыткой подменить зрение иными чувствами.
В этой связи мне всегда вспоминается жаркий школьный день. Шел урок литературы. Начался он с того, что нам прочли длинное, но весьма выразительное стихотворение. Автора я, к стыду своему, забыл, да и название стихотворения тоже. Когда чтение закончилось, мы закрыли учебники, и учитель, добрый седовласый джентльмен, попросил нас пересказать стихотворение своими словами.
— Ну-с, — сказал учитель, — о чем же здесь идет речь?
— В нем, сэр, — сказал один ученик, набычившись, с явной неохотой, как будто речь шла о предмете, на который он, будь его воля, не обратил бы никакого внимания, — говорится о деве.
— Ну что ж, — согласился учитель, — а теперь передай содержание своими словами. Ты ведь знаешь: «дева» сейчас не говорят, говорят «девушка». Да, стихотворение о девушке. Что же дальше?
— О девушке, — повторил ученик; замена одного слова другим, казалось, придала ему решимости. — О девушке, которая жила в лесу.
— В каком лесу?
Ученик уставился сначала в чернильницу, а затем в потолок.
— Попытайся вспомнить, — настаивал учитель, понемногу теряя терпение, — вы ведь читали стихотворение целых десять минут. Не может быть, чтобы ты ничего не запомнил о лесе.
— «Могучие древа, дрожащие листы», — тут же отозвался ученик.
— Нет-нет, — перебил его учитель, — не надо читать наизусть. Расскажи своими словами, что это был за лес, в котором жила девушка.
Учитель от нетерпения даже притопнул ногой, и тут встрепенулся лучший ученик в классе:
— Сэр, это был самый обыкновенный лес, — отрапортовал он.
— Скажи ему, что это был за лес, — сказал учитель, вызывая другого ученика.
Второй ученик сказал, что это была «зеленая дубрава», отчего учитель рассердился еще больше, обозвал его болваном, хотя за что — непонятно, и вызвал третьего, который вот уже целую минуту сидел как на углях и размахивал рукой, словно сломавшийся пополам семафор. Не спроси его учитель, он бы выкрикнул ответ с места; он даже покраснел — так ему хотелось ответить.
— Сырой и мрачный лес, — выдохнул третий ученик, и ему сразу же полегчало.
— Сырой и мрачный лес, — смягчившись, повторил учитель. — А почему лес был сырым и мрачным?
И на этот вопрос у третьего ученика нашелся ответ:
— Туда не попадало солнце.
Учитель был рад, что в классе нашлась хоть одна поэтическая душа.
— Туда не попадало солнце, а лучше сказать, туда не проникали солнечные лучи. А почему туда не проникали солнечные лучи?
