В том, что касалось откровенности в графике, жизнелюбие Жоржа не знало границ. При этом по своим манерам, уравновешенному, мудрому отношению к жизни он напоминал больше детского писателя. Долгая жизнь в мире карикатуры сделала из него философа. Он впитывал в себя окружающие нас простые и сложные явления, чтобы потом выразить это графически.
Для меня Жорж открывал окно в парижскую жизнь, и его интернациональные корни позволяли видеть ее как бы со стороны, а этапы биографии — лучше понимать разные французские реалии. Отец Жоржа был польским евреем, мама — итальянкой. Он родился в 1934 году в Тунисе, что ментально сближало его с некоторыми другими моими французскими друзьями, появившимися на свет в Алжире, Марокко и сделавшими успешную профессиональную карьеру в метрополии.
Жорж помнил, как высаживались американские солдаты в Северной Африке, мог в подробностях описывать небогатый быт и уклад жизни в послевоенной Франции, рассказывать об ожиданиях и материальных запросах поколения, вступавшего в жизнь в 1950-е годы, о том, чем прежняя Франция отличалась от настоящей, о культуре и традициях такого популярного и непонятного нам французского явления, как bandes dessinées — рисованных картинок с фантастическими, приключенческими, эротическими сюжетами. Во время войны в Алжире, одного из ключевых событий французской истории в ХХ веке, Жорж был призван в армию, даже наблюдал за испытанием французского ядерного оружия в пустыне.
Как и многие другие художники, ставшие впоследствии известными, Волински сотрудничал с сатирическим журналом «Харакири». Когда издание закрыли, то он основал «Шарли Эбдо». Первые свои серьезные деньги Волински заработал на рекламе компании «Марс»; в мае шестьдесят восьмого на основе его рисунков была написана пьеса «Я не хочу умереть идиотом». Жорж работал в разных по стилю и идеологии изданиях, от светского «Пари-матч» и журнала левой интеллигенции «Нувель Обсерватер» до коммунистической «Юманите». Он ездил в СССР по приглашению «Крокодила» и «Правды», не стеснялся говорить о тех сторонах советского социализма, которые считал привлекательными. В нем не было ни буржуазного, ни левацкого фанатизма, он придерживался демократических убеждений, не путал добро со злом, высказывал свою точку зрения, не терпел общественной несправедливости, при этом не призывал на баррикады. Рисунки Жоржа никогда не несли злости, враждебности, агрессивности.
Незадолго до смерти «Пари-Матч» опубликовал не самый веселый, но, как оказалось, провидческий рисунок Волински. Своего героя он посадил на чуть зависающий над пропастью велосипед, контуры которого образовывали цифры 2015, а сопроводительный текст звучал так: «Верна ли дорога? Я узнаю это лишь в самом конце». Из-за возраста и самочувствия Жорж представлял свое будущее в неопределенном свете.
Реальная же смерть Жоржа и его коллег вывела на улицы французских городов миллионы людей. Они сделали это спонтанно, откликаясь на угрозу их образу жизни и мысли. Марши прошли вне партий, профсоюзов, общественных организаций, без деления на левых и правых. Пели Марсельезу, к которой многие французы относились до того как к чему-то официозному, взятому на вооружение разве что сторонниками Национального фронта; аплодировали полицейским, которых по разным причинам воспринимали вовсе без энтузиазма. Многие вышли на демонстрацию впервые и не стеснялись говорить — также впервые, — что не просто любят, а именно гордятся в этот момент своей страной.
Масштаб шествий превзошел народные гуляния по случаю освобождения Парижа, студенческие демонстрации шестидесятых, протесты последних десятилетий. Мой товарищ, журналист Ги Ситбон провел даже параллель с совсем уже далекой историей — революцией 1848 года. Ясно, что никто не ожидал такой реакции. Можно догадаться, какую бы тему для очередной работы выбрал Жорж Волински — будь он жив.
Выехать за город в воскресенье
…Садишься за руль часов в одиннадцать утра — раньше, как ни старайся, не получается. Из-за задержки хочется выехать сразу на автостраду (autoroute), но скоростную дорогу лучше оставить на потом — на вечер или даже на ночь, когда надо будет возвращаться в Париж.
Наверное, как изобретение, сокращающее расстояния между городами, где хочется успеть побывать, автострада прекрасна сама по себе. Недостаток в том, что скоростная трасса заражает желанием двигаться вперед, никуда не съезжать, нигде не задерживаться, лишая возможности вникать в то, что видишь вокруг. Не успев вжиться в одну реальность, переносишься в другую, допустим, в испанскую или итальянскую. (Не говоря уж о скромной Бельгии).
Есть еще дороги из категории национальных, которые начали прокладывать незадолго до войны, когда во Франции вводили оплачиваемые отпуска. Теперь это бесплатные дублеры autoroute. Но на многих участках они тоже, по существу, превратились в скоростные магистрали. Поэтому лучше свернуть на неспешные департаментские дороги, которые, сливаясь с главными улицами, рассекают малые населенные пункты, что позволяет остановиться и посмотреть, как течет местная жизнь.
Оставив машину, можно пройтись по неизменно безлюдной улице, зайти в булочную и maison de la presse, заглянуть в кафе де Пари (или де ля Пляс, или де ля Гар), где, принимая анисовый аперитив, местные знатоки брюзжат по поводу объединенной Европы, делают ставки на бегах, покупают лотерейные билеты. К некоторым клише не стоит относиться свысока: мы не заметим, как все это в один прекрасный день исчезнет.
Департаментская дорога — неотъемлемая часть французского сельского пейзажа и даже культурного наследия. Ей посвящали песни, ее снимали в кино. Таких дорог много, но у меня она вызывает одну устойчивую ассоциацию: какой-нибудь недальний от столицы регион — Бургундия или Шампань, лето, тепло, но не жарко, как на приморском юге, дорога обсажена довоенными тополями, впереди движется «ситроен» или едет велосипедист, а в качестве фона звучит песня Шарля Трене «Douce France, chere pays de mon enfance».
Зачем куда-то ехать, если есть Париж? Но в этой однодневной поездке на природу в выходной день нет невнимания к городу; наоборот, она учит лучше понимать и ценить его, видеть сходства и различия с провинцией, которая во Франции в последние десятилетия становится все более условным понятием.
В 1987 году я напросился в кабину машиниста на пилотной линии скоростного поезда TGV, связавшего Париж со вторым по значению городом страны — Лионом. Первые TGV казались фантастикой. Считается, что с появлением скоростного поезда французская промышленность преодолела комплекс неполноценности. Четверть века спустя на карте страны легче обозначить те регионы, где пути для TGV еще не проложены, чем те, где их нет. Недавно отменили за ненадобностью авиарейс из Парижа в Страсбург — стало удобнее добираться по железной дороге. Ушли в прошлое купе и ночные поезда внутри страны. Такой ходил из Парижа в Ниццу. Теперь можно жить в деревне и ездить на столичные спектакли.
