– После войны мы были силой.
И после короткой задумчивой паузы:
– Я был силой.
Вместе с замполитом они вершили судьбу города. Они заботились о снабжении хлебом. Обеспечивали всех продовольствием. Жизнь в Новогрудке налаживалась гораздо быстрее, чем в его родном Смоленске, поэтому он перевез сюда свою изголодавшуюся семью.
– Мы не были богаты, но жилось нам неплохо.
Последние слова он произнес с гордостью. Это была спокойная, лишенная хвастовства гордость ветерана, твердо уверенного в том, что все в своей жизни он сделал правильно и выстоял, когда другие сломались. Чистого перед своей совестью и передающего свой эпос новому поколению. На этом его история подошла к концу.
В наступившем молчании продолжали звучать два слова. Арес и Валентина. Любовь и война. Города Арес не существует. Арес – это амулет. Им закрывают мрачную страницу своих воспоминаний, и через некоторое время человек действительно забывает, где был. Так объяснила мне Тамара, заведующая музеем.
– У всех, вернувшихся из немецкого плена, есть свой Арес. Никто из них не может вспомнить, где был.
Нет места на карте – значит нет плена, а значит нет и предательства. Я понял это, а также то, что ему обязательно было нужно поговорить с каким-нибудь немцем о своем друге, немецком поваре, о котором не должны были узнать ни гестапо, ни тем более замполит. Но зачем Валентина, зачем он о ней рассказал? За Арес было заплачено, за Валентину – нет. Он был уважаемый человек, советский герой. Нет, он не предал Родину, он много раз рисковал своей жизнью, чтобы загладить несуществующую вину. Но свою любовь он предал, когда партизанский закон потребовал принести ее в жертву, и Родина отблагодарила его за это. Возможно, еще полчаса назад никто другой не знал о тайной могиле, скрытой не под березами, а в его сердце. Он поднялся, я тоже. Мы пожали друг другу руки, и он вышел в сияющий летний день.
На рассвете я покинул Новогрудок и спустился в пекло равнины, с каждым днем становившееся все невыносимее. Говорили, что это лето было самым жарким за сто лет, но пока солнце еще невысоко поднялось над горизонтом и деревья по дороге на Кареличи укрывали меня длинными тенями. В этот ранний час многие уже были в пути, мужчины и женщины двигались мне навстречу, будто в праздник, они шли пешком или ехали на небольших телегах с резиновыми шинами, на которых перевозили все, что угодно. Сено. Молоко. Людей. Я был не отличим от других, только направление моего движения – от города на горе вниз, к Минску, – было обратным. Я шел легко.
Когда закончилась аллея и началась жара, я надел панаму. Это был мой единственный предмет роскоши. Все прочее не должно было обращать на себя внимание. Без панамы мимо шел просто no name, человек без имени, в уже сильно застиранных военных брюках, с грязным рюкзаком и коротко стриженной головой. Вероятно, он несет домой картошку со своей дачи, крольчатину или копченую рыбу с водкой. Такой же русский, как и многие, попадавшиеся мне навстречу. Я сам этого хотел: не привлекать внимания, стать невидимым. Раствориться в самой глубине востока, на самом его дне. Быть здесь и в то же время отсутствовать.
Без моих объяснений никто не догадывался, что загорелый, запыленный, проходящий по деревням путник идет с далекого запада, от самого Берлина в Москву. Но стоило только надеть панаму, все взгляды обращались ко мне. Панама была практичной: она защищала меня не только от солнца, но и от кратковременных дождей. На бесконечных шоссе, по которым я шел, я не снимал ее целыми днями. Среди людей я большей частью держал ее в руке, как и сейчас, когда добрался до центра Кареличей. Я был голоден и хотел пить. У меня были три заветных желания: тень, вода и шоколад.
Местный ресторан назывался «Колос» и действительно выглядел колоссально, но был закрыт. Из универмага меня выгнал запах сушеной рыбы, продававшейся здесь в большом количестве: еще секунду – и меня бы стошнило. Значит, киоск. Снова пришлось переводить дух на улице, мой завтрак состоял из тонкой плитки русского шоколада и бутылки пересоленой русской минералки. Но это была не беда: шоколад был немного горьковатым, но вкусным, имел приятный темный оттенок, скорее всего, он станет также моим обедом и ужином, а, кто знает, возможно, и следующим завтраком; так случалось теперь нередко, а в худшие дни, когда мне не везло, ничего другого съесть не удавалось и дольше.
В полуденный зной продолжать путь было невозможно. Жители Кареличей попрятались по домам, а приезжие отыскивали себе местечко для сна прямо на улице. Один мужик спал под своей телегой, а лошадь паслась рядом. Найти убежище было непросто в этот час, когда теней почти не было, даже колоссальный «Колос» отбрасывал узкую полоску, в которой улеглись пьяные, их оголенные ноги и животы поджаривались на солнце. Кареличи придавили меня. Я сел под одним из немногих деревьев у дороги, на которой только что появился автобус, и над моей утомленной головой нарисовалось облачко, какие обычно рисуют в комиксах, а в нем значилось одно слово: «автобус». Я посмотрел на облачко и понял, что если здесь сегодня проедет еще одна такая же бледно-синяя либо коммунистически-красная штуковина и остановится, я в конце концов буду уже настолько деморализован, что сяду в нее; потом я услышал собственное бормотание: «Кареличи, Кареличи, что же вы наделали?»
Некогда по этой земле прошла дрожь, даже землетрясение. Проблеск воспоминания, что есть ведь в жизни что-то еще, помимо вечного зноя летом и снежной глазури зимой; придорожное село протерло глаза от пыли, сплюнуло водочную слюну сквозь щербину в зубах, и тягостная давящая белорусская даль исторгла из себя «Колос». А также универмаг. И гастроном – еще один магазин. И гостиницу. С тех пор у Кареличей появился центр.
Стоило обнаружить надпись «Гостиница», как появились новые силы, и я отправился на разведку. Дверь гостиницы была нараспашку. В контражурном свете было видно, как по короткому коридору плелся к себе в комнату полуголый мужчина, ремень его брюк свисал вниз. Я вернулся к своему дереву и услышал разговор у лотка с детскими товарами. Шаткий столик принадлежал торговке-челночнице, похожей на тех, что я встретил в приграничном автобусе. Грубые, яркие, дешевые пластиковые сумки, дешевая скакалка с яркими ручками.
Две девочки заинтересовались браслетами. Они перебрали и перемерили все, что было. В результате выбор пал на перламутровый, совершенно такой же, какие продают в магазинах игрушек. Пестрые мелкие купюры, которыми они расплатились и которые торговка рассортировала по цвету в толстом пакете, – игрушечные деньги. Монет в Белоруссии не было.
