Пока я сидел, не подошел ни один автобус. Только мое состояние объясняет то, что лишь спустя два часа я догадался расспросить, придет ли он вообще. Мне показали на край села, где находился автовокзал, здесь я мог ждать еще долго. Ирония судьбы. Вокзал был прямо за гостиницей, а я его не заметил, просто не услышал шума автобусов. Зал ожидания, как почти на всех русских автовокзалах, был заполнен тучами мух. Побеленный зал с каменным полом пустует, за исключением часа пик, у стен стоят скамейки, с торцевой стороны есть окошко или даже два, расположенных слишком низко или слишком высоко, так что пассажир, чтобы задать вопрос или купить билет, вынужден либо сгибаться перед кассиром, либо смотреть снизу вверх.
Так было и здесь: окошки были такими высокими, что всем приходилось высказывать свои пожелания, встав на цыпочки, а кассирши вели себя совсем как фигурки из игрушечного барометра31. То левая кассирша появится в своем окошке, то правая, при этом одна выцветшая занавеска отдергивалась в сторону, а другая задергивалась прямо перед носом очередного пассажира. Следующим был я. Кассирша номер один нагрубила мне и велела обратиться в другое окошко. Кассирша номер два также мне нагрубила, приказала сесть и подождать. Я, конечно, понимал, что грубость этих женщин не имела под собой ничего личного, и попытался не придавать этому значения. Я довольно часто замечал, что маску дракона кассирши надевали на себя словно каску или рабочую униформу, и также быстро избавлялись от нее, как только трудовой день заканчивался. Мне казалось, что напористость русских женщин является оборотной стороной ненадежности их мужчин. Она граничит с грубостью, но может мгновенно перейти в чрезвычайную покорность, нежность и заботливость – как это было с новогрудскими девушками на площади ночных свиданий.
Рычание дракона из пещеры номер два, видимо, означало, что все билеты на автобус проданы и нужно думать, что делать дальше. Stand-by, как говорят на западе. Давка усиливалась, мужчина, сидевший по соседству на бетонной скамье, подтвердил, что автобус скоро отходит. Мухи донимали его не меньше, чем меня.
– Спокойно, спокойно, места еще есть, сидите, ждите.
Я не доверял пропаганде. Гипнотическое заклинание – «Спокойно, спокойно» – застряло у меня в ушах, как только я ступил на эту землю; жажда и голод усилились, а почти в каждом автовокзале есть бар. Там сидели трое стариков в больших льняных кепках и разговаривали о войне. Иногда один из них вставал и уходил, не прощаясь, его место занимал кто-нибудь еще, но разговор продолжался, его рефреном было: «Ой-ой-ой».
Я заказал чай и бутерброды. Барменша покачала головой: заказ был неудачен.
– Возьмите воду и слойку с маком.
Дверь зала ожидания распахивалась и захлопывалась, и каждый раз издавала пронзительный звук, как ветряк у станции из фильма «Однажды на диком Западе»32. С точки зрения физики, она вообще не могла закрываться, поскольку возвращавшая ее назад стальная пружина, была оборвана, однако, повинуясь старой привычке, дверь пусть и не запиралась, но все-таки попадала в проем.
С места поднялась старушка, пересекла зал, опираясь на алюминиевую трость, – и каждый ее шаг по каменному полу сопровождался легким стуком – она толкнула дверь и вышла на солнечный свет. Он тут же преобразил ее лицо, стерев с него следы старости и усталости. Она сразу помолодела, алюминиевая трость превратилась в палочку из жидкого серебра, и я понял, что делал Джакометти33 в своей двадцатидвухметровой кузнице Гефеста в Париже. Он переплавлял тела в свет. Дверные петли заскрипели, образ распался в пыль, я опрокинул себе на голову стакан воды и вонзил зубы в маковую слойку.
За полтора дня до Минска я вышел на автомобильную трассу и обнаружил, что она очень удобна для ходьбы. У нее были широкие обочины, выложенные гравием или даже залитые гудроном, и это было еще не все. Тут же сидели местные жители и предлагали лисички, белые грибы, каштаны, неизвестные мне большие красные ягоды, маленькие желтые яблочки, рыбу, копченую и соленую, – словом, все, что только можно было принести из леса и с дачи и выставить в ведерке у дороги или даже просто разложить на старой газете. Каждые несколько километров на обочине сидела женщина, молодая или не очень, нередко повернувшись к трассе спиной, и ждала, когда остановится грузовик или притормозит по дороге домой автомобиль с московскими номерами, и водитель выберет товар.
С облегчением я заметил лошадиные лепешки на полосе обгона и глинистый след от трактора, запросто пересекшего трассу. Нет, у меня здесь не будет проблем, на меня никто не обратит внимания. Люди с полными рюкзаками, шедшие вдоль дороги, были здесь вполне обычным явлением.
Я был голоден и купил рыбу и яблок у одного старика с добрым круглым лицом; я устал и присел рядом с ним. После того, как я поел и мы посидели, рассматривая проезжавшие мимо машины, он обратился ко мне на ломанном немецком:
– Вы знаете город Нойстрелиц34?
Он был командиром Советской Армии и служил в ГДР.
– Я люблю немцев. Мой отец погиб на войне, но я люблю немцев.
Он сказал это без всякой фальши в голосе, ему ничего от меня не было нужно. Он просто был рад снова увидеть немца и поделиться воспоминаниями. Я был настолько тронут, что не смог ничего сказать в ответ. Мы кивнули друг другу, и я пошел дальше.
Минск вынырнул из долины, схватил меня, водрузил на пьедестал и скомандовал: смотри! Минск представлял собой светло-серый массив зданий, постепенно выраставший над равниной. Это был первый большой город после Берлина. Он напоминал Гродно, но был гораздо более красивым и ухоженным. Это были красота и порядок, как на сцене перед премьерой.
А премьера должна была состояться в самое ближайшее время. Повсюду сновали отряды бутафоров: они наносили последние штрихи, грубыми вениками из прутьев подметали подмостки – центральный проспект шириной в семьдесят метров. Статистки-работницы, широко расставив ноги в резиновых сапогах, копались в цветочных грядках возле цирка – грандиозного, увенчанного куполом пантеона – и выпалывали сорняки. По замыслу режиссера они должны были находиться именно там. Статисты-мусорщики медленным шагом двигались по парку Горького, накалывали брошенные газеты на острые пики и подбирали коричневые пивные бутылки. Вокруг футбольной арены, изящной копии Колизея, режиссер расставил статистов в милицейской форме. Актеры-милиционеры патрулировали также огромную центральную площадь перед Дворцом Республики. Ожидалась классическая пьеса: вся сцена была оформлена барочным золотом и гипсовой белизной. Но спектакль не начинался. Статисты мелькали тут и там, дворцы, широкие проспекты, площади и парки были приведены в готовность, но главные действующие лица не появлялись. Таков был замысел, режиссерская находка: сегодня вечером непременно должны были бы давать что-нибудь чеховское, где в финале старые усадьбы впадают в летаргический сон, а дряхлый слуга закрывает белыми льняными чехлами кресла – символ утраченного времени, так что зритель в возвышенном настроении молча покидает театр и на протяжении целого вечера ощущает себя безоговорочным консерватором.
