Перед престолом каждый опускался на колени и оставлял свое подношение, а папа его благословлял. Но птицы не знали, что находятся в присутствии верховного понтифика, и жизнерадостно щебетали, склоняя головки набок и пристально глядя на озеро света, в центре которого находился папа, медленно и многократно осенявший дары знаком креста. Церемонию провели трижды, для каждого нового святого отдельно. Она представляет собой реликт тех времен, когда первые христиане подносили дары в виде пищи, вина и свечей во время службы и оставляли их у алтаря или передавали священникам, а те оказывали помощь бедным. С тех пор при объявлении нового святого подобные дары приносят папе; я уверен, что когда святым был провозглашен Франциск Ассизский, все птицы пели, как майским утром, у самого престола святого Петра.
Служба продолжалась, и в момент освящения святых даров церемониймейстер снял маленькую белую шапочку с головы папы, а четверо управляющих отнесли ее на алтарь, высоко поднимая факелы. Тишина в церкви стала невероятно напряженной, вокруг алтаря она просто физически сгущалась, особенно когда кардинал поднял гостию. Колокола не звонили, потому что в присутствии папы это не принято. Раздалось бряцание доспехов, потому что швейцарские гвардейцы преклонили колена, а Благородная гвардия и другие охранники опустили мечи в салюте; с галереи в дальнем конце церкви раздался звук серебряных труб, заигравших медленный, торжественный гимн.
Под пение «Пакс Домини» еще один кардинал приблизился к алтарю и встал на колени рядом с тем, кто проводил службу; они обменялись поцелуем мира. Потом кардинал прошел к папскому престолу и передал поцелуй мира папе, который передал его двум другим кардиналам, стоявшим рядом, а они — дальше, по линии кардиналов, архиепископов, епископов; наблюдая за старинной церемонией в соборе Св. Петра и в присутствии преемника самого святого Петра, я вспомнил маленького босоногого прислужника в халдейской церкви в Багдаде, который бежал по церкви ранним утром, прикасаясь к рукам собратьев по конгрегации.
Завершив мессу, кардинал вернулся на место. Люди в красных одеждах подошли к престолу папы с паланкином, и наместник Петра снова поплыл по церкви, старческой рукой благословляя собравшихся. После я вышел на залитую солнцем площадь и услышал звон колоколов.
10
Я всегда хотел увидеть Остию, но шанс никак не предоставлялся, пока я уже не собрался уезжать из Рима. И вот, в середине дня, я отправился в старинный римский порт, расположенный в четырнадцати милях к юго-западу, и попал в настоящие Помпеи.
Сегодня Тибр заметно изменил русло, так что Остия больше не является тем, что можно называть словом ostium, то есть устьем реки. Обширные болота и песчаные гряды протянулись от руин города до далекого моря, но, если побродить по этим топям, можно с большой вероятностью определить очертания древней гавани, в которой некогда стоял на якоре римский флот.
Главная улица проходит через руины, она вымощена массивными каменными блоками, а в стороны отходят боковые улицы, которые ведут к частным домам, общественным баням, казармам, в течение многих столетий таившимся под слоем песка. Остия для нас совершенно понятна, поскольку жители ее не интересовались ничем, кроме наживы и торговли, и свидетельства тому видны повсеместно. Здесь находились основные зернохранилища Рима, здесь держали зерно, которым можно было заткнуть глотку начинающемуся бунту (или, напротив, дать ему развиваться). Египетские корабли с грузом зерна, принадлежавшие государству, обязательно отправлялись из Александрии в порт Остия, где зерно перегружали в большие амбары и где оно оставалось до востребования. Остатки этих зернохранилищ еще видны среди руин, как и казармы, где квартировали пожарные — важнейшее подразделение муниципалитета Остии.
Перед театром находится широкая площадь — форум, окруженный по периметру «штаб-квартирами» корабельных компаний. Это Кокспер-стрит[41] древнего мира и, как настоящая Кокспер-стрит, она не отказывает себе в украшениях и определенном шике. Почти во всех дворах выложены мозаики с изображением Нептуна, дельфинов, трезубцев и кораблей, в каждой конторе есть мозаичный пол с изображением судов, нагруженных зерном, и прочими сюжетами, с текстами и знаками, рекламирующими ту часть света, с которой торговала данная компания. Вероятно, это древнейшие образцы коммерческой рекламы.
Трудно представить себе, что Остия когда-то была самым оживленным деловым центром и важнейшим портом мира. Теперь это печальные руины, оставленные и морем, и людьми, а ненасытный Рим, поглощавший все новинки и передававший их в сердце империи, давным-давно исчез. Апостолы и святые ступали по этим камням в первые века христианской эры, и хотя по житиям мы знаем, что Павел прибыл в Рим по суше, из Путеоли под Неаполем, весьма вероятно, что Петр высадился именно в Остии. В любом случае, точно известно, что многие святые и мученики использовали этот порт во время миссионерских путешествий.
Сидя в театре и глядя на унылые болота, я вспоминал, что в Остии был трактир и гостиница, где умерла святая Моника, мать святого Августина. Описание ее смерти — один из самых нежных и прекрасных фрагментов «Исповеди» Августина. Мать и сын ожидали в Остии корабля в Африку. Как-то раз они сидели рука об руку перед окном дома, в котором остановились, и смотрели вниз, на маленький сад, разговаривали о вечном и пребывали в умиротворенном состоянии духа. Моника с любовью сказала сыну, что, наконец увидев его христианином, уже не находит новой радости в этом мире. Пять дней спустя она заболела лихорадкой, и стало ясно, что она умирает. Августин знал, как часто она выражала желание быть похороненной рядом с телом мужа, и ему причиняла боль мысль о том, что она умрет в Остии, так далеко от дома. Разделяя его чувства, Моника велела, чтобы ее похоронили где угодно, потому что, как она объяснила сыну, «ничто не далеко от Господа».
Читая рассказ Августина о его горе, вновь возвращаешься к печальному опыту расставания с близкими, но, полагаю, никогда человеческая боль, вызванная потерей «сладчайшей и прекраснейшей привычки жить рядом» — так он выразил это ощущение, — не была яснее и правдивее облечена в слова. Августин рассказывал, как стоял с сухими глазами у могилы матери и не мог плакать; как старался изгнать горе и отправился в бани; но «после посещения бани остался тем же человеком, которым был прежде; горечь моей печали нельзя смыть водой с сердца».
Затем он погрузился в молитвы, но все время думал о матери и молил Бога быть добрым и милостивым к Монике в грядущей жизни.
