В те времена из деревни почти никто не уезжал, разве что в армию или в свадебное путешествие.
Жители деревни изъяснялись на местном диалекте. Почти все мужчины, за исключением разве «господ» и «набожных», употребляли в разговоре страшные ругательства. Нам тоже случалось подражать им в этом. Стремясь походить на настоящих мужчин, мы не только произносили нехорошие слова, но и покуривали где-нибудь в укромном месте, например в зарослях кустарника. Мы, выросшие на улицах, отдавали предпочтение простым людям с их грубыми лицами и крепкими мускулами перед этими самыми «господами» и «набожными», посещавшими свой отдельный клуб и столь «благовоспитанными», что обращались к нам не иначе как с окриком. Если же хотелось перенять какое-нибудь новое словцо от «настоящих мужчин», мы отправлялись пить газировку в трактир. После окончания войны и падения фашизма все, кто не принадлежал ни к «господам», ни к «набожным»: каменщики, жестянщики, погонщики, своими руками построили клуб «Свободная мысль».
Большинство жителей деревни составляли бедные или очень бедные люди. Наверное, самыми первыми обитателями Ранчо, когда еще не существовало дорог, были бедняки, поскольку бедняки по необходимости всегда приспосабливаются лучше всех к любым превратностям судьбы. Позднее в наиболее красивых местах их руками «господа» воздвигли церковь — неизменный атрибут всякого городка, несколько прекрасных вилл, хозяевами которых были промышленники Лекко, а также дельцы, ведавшие строительством новых хороших дорог.
Помнится, первая асфальтированная дорога вела к одной из этих вилл, скрытых от взоров простых людей высокими стенами, через которые мы все-таки ухитрялись перелезать. На этих стенах и совершались мои начальные альпинистские тренировки в условиях, когда меня каждую секунду подстерегала опасность оказаться растерзанным злыми собаками или задеть за проволоку, соединенную с настоящей пушкой: своим выстрелом она поднимала тревогу.
Однажды, уж не помню где, мы раздобыли автомобильный шлем и, прихватив с собой самодельную тележку на колесиках из подшипников, по очереди поднимались к самому началу асфальтированной дороги «господ» и съезжали оттуда вниз, до стены с изображением Мадонны. Врезавшись на полном ходу в стену, мы проверяли, надежно ли шлем защищает голову при ударе. И голова действительно оставалась цела.
Мы не были детьми электронного века. Все свои затеи мы придумывали сами, своей фантазией, стремлением что-то понять, испытать новые ощущения, познать самих себя. Всякая наша игра, будь то шары или солдатики, становилась для нас экзаменом, в котором проверялись сообразительность, сила, обнаруживалась трусость или смелость, честность или подлость. Мы больше прислушивались к мнению товарищей, чем к увещеваниям родителей или школы. Меня это тяготило, создавалось впечатление, будто во мне живут два совершенно различных и противоречивых человека.
Мой отец, мелкий торговец вином, вечно ломал голову над тем, как прокормить семью, где шестеро детей. Улыбался он раз в году, на рождество, был очень суров, не позволял мне держать руки в карманах (подобно всяким бездельникам!) и каждый раз, когда заставал меня за игрой, повторял, что жизнь — дело серьезное, а не игра. Зато моя мать была очень доброй и ласковой женщиной. Больше всего она мечтала видеть меня веселым и здоровым.
Нашу семью бедняки считали богатой, а местные богачи — бедной. Такая двойственность социальной классификации делала двусмысленным мое поведение, прививала мне комплекс африканского хамелеона, который при малейшей опасности маскируется, изменяя свою окраску.
Я предпочел бы уподобиться круглому сироте, чтобы никто не приставал ко мне с пылкими чувствами. Я предпочел бы, чтобы обо мне никто не беспокоился, и я мог бы гонять на велосипеде без рук и даже зажмурив глаза, определяя таким способом, насколько далеко можно заехать, не наткнувшись на препятствие. Честно говоря, я притворялся, что закрываю глаза, а сам потихоньку подглядывал, куда мчусь. И не от страха, что ударюсь, а от боязни причинить боль другим, особенно взрослым. Взрослые считали меня нерадивым в школе, сорвиголовой дома, грешником в церкви на исповеди — словом, делали все, чтобы я чувствовал себя человеком с нечистой совестью. Я же был несчастным и строптивым одновременно, словно жеребенок, который скачет сломя голову и не знает сам, куда его в конце концов занесет. «Кем ты станешь, когда вырастешь? — допытывались мои „дрессировщики“. — Будешь так носиться, получится из тебя ломовая лошадь!»
Мне и в голову не приходило, что я стану когда-нибудь настоящим мужчиной: взрослые представлялись мне скучными, неприступными, словно монументы, умеющими только запрещать и ругаться. Мне же не сиделось на месте. Я готов был превратиться в Прекрасного Принца и безгрешным поцелуем пробуждать всех красавиц на свете, чтобы те не сидели в своих женских школах отдельно от мальчиков. Подобно Красной Шапочке, я мысленно углублялся в темный лес, где меня терзали на куски злые волки.
«Кем я стану?» — спрашивал я у звезд. По вечерам на бескрайнем небе я находил самую яркую звезду Вселенной и просил ее помочь мне быть мудрее, чтобы школа и родители наконец поняли меня, чтобы я стал таким человеком, лучше которого и желать невозможно. Звезда слушала меня и разговаривала со мной на тайном языке единения душ, отчего глаза мои наполнялись слезами.
Я подрастал, и вместе со мной тянулись к небу ростки того, что мы называем личностью. Я напоминал дерево в густом экваториальном лесу, стремящееся, чтобы выжить, вытянуться выше своих собратьев к солнцу. В противном случае меня ожидала участь кустарника, сосущего соки другого растения. «Остерегайся стать паразитом!» — вопили, сбивая меня с толку, школьные и воспитательные уложения.
Получалось, что вырасти большим я мог бы, лишь растолкав моих товарищей, сверстников. Нас подталкивала к соперничеству целая система поощрений и наказаний, она настраивала всех друг против друга, словно в нечестном спортивном состязании, где не думают о здоровом теле и здоровом духе, а исповедуют философию индивидуализма, бьющегося за интересы отдельной личности, за ее превосходство над массой остальных людей… В этом состязании за место под солнцем я все более превращался в одинокого эгоиста, отдалялся от всех и представлял себе дальнейшее существование в полном одиночестве, в отрыве от друзей. Я мчался куда-то вперед, боясь отстать, не справиться, не суметь, остаться без денег. Но при этом вовсе не гнался за деньгами. Мне было приятно воображать себя бродячим скрипачом, выступающим перед восторженной публикой, или героем, подобно Гарибальди, про которого рассказывали в школе; я мечтал спасать утопающих или даже помогать угнетенным народам; мне хотелось стать святым и быть увековеченным за свою доброту, за веру в Господа.
