И он прошелся на бреющем полете над полосой, все разбежались.
И только он сел, как увидел лозунг: «Привет отважным летчикам товарищам Галышеву, Водопьянову и Доронину!»
— Здравствуйте, товарищ Водопьянов! — радостно поприветствовал Каманина подбежавший к самолету человек.
— Здравствуйте. Только я не Водопьянов.
— Ой, братцы, ошибочка вышла! Вы уж извиняйте нас. А мы глядим, как раз три самолета. У Каманина ведь пять.
— Да, у Каманина пять. Было.
И тут снова задуло. Шесть дней невозможно было высунуть носа из дому. Впрочем, дома были занесены, и люди ходили по вырытым в снегу тоннелям.
Пилоты нервничали. Оставались невыясненными судьбы Демирова и Бастаижиева.
«Что же это у нас получается? — думал Каманин. — Родина мне доверила такое ответственное дело, а я его не выполнил: вместо пяти самолетов три. А что будет дальше?»
Чтобы летчики не особенно скучали, им принесли единственный в поселке патефон с единственной пластинкой «Мексика». Под жаркие ритмы южноамериканского джаза пилоты слушали завывание пурги и проклинали «небесную канцелярию», где происходит путаница.
А однажды редактор местной газеты «Советская Чукотка» увидел у пилота Пивенштейна газету, в которой был завернут кусок мыла.
— Дай почитать!
Борис Пивенштейн даже растерялся от неожиданности.
— Это старая, за прошлый месяц.
— Для нас это самая наиновейшая. Мы получаем газеты раз в год.
И выдержки из газеты появились на другой день в «Советской Чукотке».
На шестой день Каманин проснулся от непривычной тишины. В первый момент ему показалось, что он оглох. Неужели утихло? Он поднял Молокова и Пивенштейна.
Пошли по снежному лазу, потом через поставленные одна на другую железные бочки выбрались на свет и едва не ослепли — сияло солнце, сияли снег и небо. Гора Дионисий, расположенная в одиннадцати километрах от Анадыря, была отчетливо видна. По ней местное население определяло погоду: виден Дионисий — будет ясная погода, в дымке — жди пурги.
И тут начались поиски владельцев самоваров.
28 марта вылетели, не зная, что за погода впереди.
Дул попутный ветер. Прошли залив Святого Креста, выбрались к Анадырскому хребту.
Но буквально на глазах стали возникать облака, небо потемнело и началась пурга.
По тундре понеслись треугольные языки снежной пыли — так они были видны сверху, — вершины гор как бы задымились, а подножия стали заполняться темнотой. Машины начало швырять. Вошли в дымку. Временами самолеты выталкивало из облаков, и тогда возникало солнце.
Раскачивался горизонт, раскачивались горы.
Молоков слушал, как скрипят плоскости его самолета.
«Ну-ну, старуха, не скули, — говорил он своей машине. — Держись. Рано еще складывать крылья. Мне, может, и самому не нравится, что пурга догнала нас, но я молчу».
Каманин в разрывы облаков видел то самолет Молокова, то Пивенштейна. Иногда самолеты заволакивались серыми облаками и исчезали.
«Имею ли я право рисковать? — думал Каманин. — Рисковать, когда цель близка? Дальше сплошной мрак и видимость нуль. Если я войду в этот мрак, то и они последуют за мной.
Вернуться в Анадырь? Нет, отступать мы не привыкли. У нас есть палатки и продукты, замерзнуть не должны. Садимся здесь».
И тут он увидел несколько яранг, покрытых инеем, сверху они походили на перевернутые чашки. И он дал сигнал: «Садимся!»
Когда самолеты сели, словно из-под земли, то есть из-под снега, возникли чукчи. Подойти к самолетам они не решались, так как видели их впервые в жизни.
Молоков улыбнулся и пошел навстречу. Улыбка, которая понятна на всех языках, разрядила обстановку. Хозяева яранг и сами заулыбались в ответ.
— Еттык! — сказал один.
— И-и, — отозвался Молоков.
Длинная фраза, сказанная затем по-чукотски, поставила его в тупик: кроме «и-и», он ничего не знал.
И тут вперед вышел молодой ладный мужчина в расшитой кухлянке, протянул руку и на чистейшем русском языке произнес:
— Здравствуйте!
Молоков обрадовался: есть переводчик! Но тут же выяснилось, что переводчик, кроме «здравствуйте», не знает по-русски ни слова.
Но язык гостеприимства — единый для всех людей мира.
Уже перед сном, в теплом пологе яранги, Каманин спросил:
— Товарищи, знаете, кто мы такие?
— Русские летчики, — ответил Пивенштейн.
— Нет. Мы теперь летчики, пропавшие без вести. Вот мы кто!
По нескольку раз на дню делались попытки вылететь, но всякий раз надвигался туман или начинало дуть.
В холодной части яранги, у костерка, сидели летчики и совещались. Дым иногда заставлял их чуть ли не ложиться на землю.
— Горы на замке, — сказал Каманин, — бензин на исходе. Можно вернуться в Анадырь за топливом. А можно добираться до Ванкарема кружным путем, обогнув Чукотский полуостров. Это удлинит путь на тысячу двести километров. Каково ваше мнение, Василий Сергеевич?
— Возвращаться не следует, — отозвался Молоков. — А если будет совсем уж плохо с топливом, перельем остатки в одну машину. Пусть хоть одна долетит. Ведь мы совершаем не скоростной перелет. Мы — экспедиция спасения.
Вылететь удалось только на четвертый день. Испытания техники и людей на прочность продолжались.
Во время полета аэроплан Пивенштейна подошел вплотную к флагманской машине, и Борис показал на бензобаки, потом на часы и три раза сжал пальцы в кулак; Каманин понял, что у Пивенштейна бензина только на пятнадцать минут. Надо садиться. Но, конечно, надо сперва найти место, где можно сесть и при этом не разбиться.
Сели на лед реки возле чукотского стойбища.
— Что будем делать? — спросил Каманин.
— Отлетались, товарищ командир, — сказал механик Каманину.
— Что такое?
— Ваша машина дальше идти не может. Шасси повредили. И основательно.
— Все ясно, — сказал Пивенштейн и помрачнел.
Потом стал напевать себе под нос:
Отвори поскорее калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку накинь…
— Да прекрати ты! — перебил его Каманин. — Что тебе ясно?
— С точки зрения героев и разного рода рекордсменов, сейчас наступил самый драматический момент, — сказал Пивенштейн.
Молоков закурил папиросу и отошел в сторону.
Каманин задумался.
— Пожалуй, так, — согласился он.
— Не возьмешь же ты машину у Молокова, — продолжал Пивенштейн, — ты возьмешь мою машину.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что мы — старые друзья. И у Молокова опыта и мастерства больше, чем у нас с тобой. На бомбометание ты, конечно, взял бы меня. Тут — другое дело.
