Я провела в Арейонге три дня, разговаривала с белыми и аборигенами, осваивалась в новом месте, и все это время жила в семье школьного учителя. Я предпочла бы жить на стоянке аборигенов, но не решалась навязывать им свое присутствие, так как боялась, что они обидятся, если белая женщина будет постоянно находиться рядом и совать нос в их дела. Одну общую беду я тем не менее заметила во всех поселениях и на всех стоянках аборигенов, какие успела повидать, — слепых стариков и старух. Трахома, хронический конъюнктивит, диабет, инфекционные заболевания ушей, расстройства сердечной деятельности — далеко не полный перечень болезней, губящих аборигенов, лишенных нормальных жилищ, медицинской помощи и здоровой пищи. Некоторые считают, что двести из тысячи рождающихся детей аборигенов умирают в младенчестве, хотя официальные цифры несколько ниже. Так или иначе, детская смертность растет. Профессор Холлоуз, специалист по глазным болезням, организовал общенациональное обследование состояния глаз аборигенов. «Совершенно очевидно, — заявил он, — что аборигены Австралии занимают первое место по числу слепых среди всех этнических групп земного шара».
Несмотря на это, правительство во главе с Фрейзером [25] сочло возможным резко сократить бюджет министерства по делам аборигенов. Урезывание бюджета пагубно сказалось на работе учреждений, оказывающих медицинскую и юридическую помощь аборигенам.
Не менее поразительно, что министр здравоохранения федерального правительства обратился в главное управление радио и телевидения с просьбой запретить на Северной территории показ фильма о слепоте аборигенов, так как этот фильм может отпугнуть туристов.
А как вам понравится такой факт: мистер Бьелке Петер-сон, премьер-министр Квинсленда, потребовал, чтобы федеральное правительство запретило сотрудникам профессора Холлоуза вести работу по борьбе с трахомой во вверенном ему штате, так как двое из них «вносили аборигенов в избирательные списки с целью дать им возможность принять участие в выборах».
Когда у меня оставалось немного свободного времени, я беспокоилась о верблюдах. Подозрительное уплотнение на вымени Зелейки подозрительным образом увеличивалось. Я осмотрела ее носовой колышек и обнаружила, что он снова расщепился. Господи, опять все сначала. Я связала Зелейку, повалила наземь, задрала ей голову и вставила новый колышек. От ее крика я едва соображала, что делаю, и не заметила, как ко мне подкрался Баб. Он куснул меня в затылок и тут же спрятался за спину Дуки — испугался собственной храбрости не меньше, чем я. Верблюды привязываются друг к другу.
Я решила, что все мы уже достаточно отдохнули, неприятности как-то уладились, поэтому пора отправляться дальше, на ферму «Темпе-Даунс», расположенную милях в сорока, если не больше, к югу от Арейонги, куда вела заброшенная горная тропа. Я не очень доверяла своим способностям ориентироваться в горной местности. А настойчивые просьбы друзей непременно связаться с ними по радио, как только я переберусь через хребет, окончательно подорвали мою веру в себя. Последние десять лет этой тропой никто не пользовался, и местами она полностью пропадала. Сам же хребет состоял из цепи гор с глубокими пропастями, тесными ущельями и долинами, раскинувшимися на всем пространстве от Арейонги до Темпе перпендикулярно тому направлению, в каком мне предстояло идти.
Горные хребты австралийских пустынь плохо поддаются описанию, так как их красоту невозможно воспринимать только глазами. В них есть пугающее величие, они внушают восторг или ужас, а чаще оба этих чувства вместе.
В первый вечер я разбила лагерь в промоине по соседству с развалинами какого-то коттеджа. Меня разбудило бормотание одинокой вороны, она сидела и пристально меня разглядывала с расстояния меньше десяти футов. Солнце еще не взошло, нежная, подернутая прозрачной дымкой голубизна проглядывала сквозь листву, раскинувшую надо мной полог из волшебной сказки. Пустыня поразительно изменчива, она совершенно иная в разное время дня, и каждое новое ее обличье создает иное настроение.
Судорожно сжимая в руке карту и компас, я тронулась в путь. Примерно раз в час, когда я искала нужную тропу, моя спина деревенела, а желудок словно завязывался узлом. Но ошиблась я всего один раз: забрела в ущелье-тупик и вернулась назад, туда, где тропа растекалась ручейками стежек, протоптанных овцами и ослами. Постоянное напряжение давало себя знать, я истекала потом, нервы были натянуты как струна. Так продолжалось двое суток.
Однажды после нашего обычного отдыха в середине дня, когда дело шло уже к вечеру, у Баба со спины сорвалась сумка, и он потерял голову от страха. В эти дни первой шла Зелейка, потому что у нее еще не зажил нос, Баб шел последним. Он начал отчаянно брыкаться, но, чем выше он задирал ноги, тем больше сумок летело на землю и тем сильнее он неистовствовал. К тому времени, когда он остановился, его живот ходил ходуном, под животом болталось седло, а вокруг валялась поклажа. Я вдруг превратилась в бездушный автомат. Зелейка и Дуки готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры и умчаться домой. Голиаф метался между ними, топча все, что попадало ему под ноги. Вблизи — ни одного дерева, значит, привязать верблюдов нельзя. И упустить хоть минуту тоже нельзя: верблюды удерут, и я никогда их больше не увижу. Оставить Зелейку без присмотра и подойти к Бабу я не могла, поэтому я приказала Зелейке лечь и привязала ее носовой повод к передней ноге: попробуй она встать, ей волей-неволей пришлось бы лечь снова. То же самое я проделала с Дуки, огрела Голиафа по носу веткой акации с такой силой, что он скрылся из глаз в облаке пыли, и пошла к Бабу. Он вращал глазами от страха, а я уговаривала его успокоиться, пока не увидела, что его воинственный пыл иссяк и он вновь проникся ко мне доверием. Тогда, помогая себе коленями, я водворила седло на место и развязала подпругу у него на спине. Осторожно сняла седло, приказала Бабу лечь и связала тем же способом, что Зелейку и Дуки. Отойдя чуть в сторону, я нашла дерево, сломала сук и избила Баба до полусмерти. Все это я проделала быстро, уверенно, решительно и четко — я работала, как хороший часовой механизм: безупречно. Не знаю, какие яды появились у меня в организме под действием потока адреналина, клокотавшего в моих кровеносных сосудах, как горная река. Но я лежала под деревом и дрожала крупной дрожью, как Баб. Избивая его, я потеряла власть над собой и поняла, что во мне появилось что-то от Курта. Страх лишал меня человеческого облика, эта моя слабость часто давала о себе знать во время путешествия, и больше всего страдали от нее верблюды и Дигжити. Если Хемингуэй прав и «храбрость — это взрыв чувства справедливости», путешествие раз и навсегда доказало, что справедливость мне не свойственна. Стыдно, конечно.
