Этот случай научил меня еще кое-чему. Сохранять силы, поддерживать в своем сознании — в какой-то частице своего сознания — веру в способность справиться с любыми неожиданными трудностями. И я поняла, что путешествие — не игра. Борьба за жизнь — это нечто вполне реальное. Она не позволяет витать в облаках. Предзнаменования, вера в судьбу — все это хорошо, пока у тебя под ногами твердая почва. Я научилась заботиться о каждой мелочи и ходить обеими ногами по земле, по пустыне, куда более огромной, чем я могла себе представить. Но не только пространство оказалось понятием, не укладывающимся у меня в мозгу, представление о времени мне тоже пришлось пересмотреть. Я относилась к путешествию, как к работе с девяти утра до пяти вечера. Бодро встань пораньше (о, непереносимое чувство вины, если проспишь), вскипяти котелок, напейся чая, поторапливайся, уже поздно, выбери приятное место для дневного отдыха, только не засиживайся слишком долго. Я не могла отделаться от этого жестокого распорядка. Я злилась, но распорядок оставался незыблемым. Придется пока смириться и попытаться сломать его позднее, когда я наберусь сил. У меня были с собой часы, только для ориентирования на местности, как я уверяла себя, хотя изредка на них поглядывала. А часы откровенно издевались надо мной. В послеполуденный зной, когда мое жалкое тело ныло от усталости, они останавливались: вечность проходила между их тик-так. В начале путешествия я нуждалась в этом дурацком своевольном механизме. Не понимаю почему, знаю только, что меня пугал беспорядок. Мне казалось, что, если тикающий страж покинет меня, я исчезну в бездонной пасти хаоса.
На третий день пути, к своему величайшему облегчению, я нашла отчетливую овечью тропу, ведущую в «Темпе». Я вызвала Арейонгу по радио, воспользовалась-таки этим нежеланным багажом, этим грузом-помехой, этим бесцеремонным насильником над моим «я», этим огромным уродливым наростом на моем бескорыстном начинании. Я прокричала, что жива и здорова и услышала в ответ шорох атмосферных помех.
Добравшись до «Темпе», я с удовольствием пообедала с хозяевами фермы, наполнила фляжки вкуснейшей бесценной дождевой водой из их баков и пошла дальше.
Вскоре после «Темпе» я пересекла широкое речное русло: с наслаждением прошлепала босиком по горячей речной гальке, по мягкому трухлявому хворосту, порадовалась скрипу сверкавшего на солнце песка. И увидела первые дюны. Весной по этим местам прокатился пожар, потом долго шли дожди, и сейчас здесь господствовали ярко-оранжевые, угольно-черные и блекло-зеленые цвета с ярко-белыми пятнами известняка. Слышал ли кто-нибудь о такой пустыне? А надо всем этим великолепием высилось раскаленное темно-синее неизменно безоблачное небо. Повсюду росли незнакомые растения, разбегались неведомые тропки, открывались непривычные виды, на изъеденных ветром горных хребтах топорщились, как перья старой вороны, обгоревшие ветви кустов, даже съедобные плоды и ягоды выглядели здесь иначе. Передо мной лежала незнакомая манящая страна, но как трудно было по ней передвигаться! Ноги утопали в песке, а когда острота новых ощущений притупилась, монотонная смена дюн начала меня усыплять. Неподвижность песчаных волн подавляла, мешала дышать.
К счастью, я научилась спокойно относиться к мухам и даже не давала себе труда отгонять их от лица, хотя они десятками и сотнями кишели у меня на веках, в уголках глаз. Верблюды почернели под мушиным покрывалом, тучи мух ни на минуту не оставляли нас в покое. В краю скотоводов мух всегда больше, чем в первозданной, не тронутой человеком пустыне. К вечеру мух сменяли муравьи: в тот благословенный час, когда мухи уже пропадали, а москиты еще не появлялись, пока я выпивала тяжким трудом заработанную чашку чая, орды этих омерзительных крошечных созданий заползали ко мне в брюки. Конечно, это зависело от того, где я разбивала лагерь, и скоро я научилась избегать привлекательные на вид неглубокие глинистые впадины. Существовала еще одна трудность при поисках удобного места для стоянки — колючки. В засушливых местах путника поджидает множество различных колючек: маленькие колючки, покрытые волосками, вцепляются в простыни, свитера, потники; жесткие острые колючки впиваются в лапы собак; огромные колючки-чудовища вонзаются в тело как гвозди.
До Эерс-Рока было недели две пути, но мне очень не хотелось там появляться. В Эерс-Роке мне предстояло встретиться с Риком, а уж он позаботится, чтобы я спустилась с облаков на землю. К тому же я знала, что Эерс-Рок укрощен, вернее, уничтожен неиссякаемым потоком туристов. Они начали мне досаждать уже на подходе к ферме Уоллера, через два дня после «Темпе». Усевшись в сверхкомфортабельные машины, толпы туристов отправляются лицезреть природные чудеса Австралии. Поскольку им предстоит проехать несколько десятков миль по совершенно безопасной дороге, они берут с собой радиоприемники, передатчики и лебедки, напяливают диковинные пробковые шлемы, запасаются бутылочным пивом и кожаными футлярами для пивных бутылок с вытесненными на них страусами эму, кенгуру или голыми женщинами. Но главное — они вооружаются фотоаппаратами. Иногда мне кажется, что туристы неразлучны с фотоаппаратами потому, что стесняются своего безделья и чувствуют, что должны как-то использовать свободное время. Так или иначе, стоит милым приятным людям водрузить на голову соответствующую шляпу и почувствовать себя туристами, как они тут же превращаются в невоспитанных, громогласных, тупых, неопрятных чурбанов.
Должна отметить, что путешественники и туристы — вовсе не одно и то же. На дорогах встречаются и приятные люди, но их меньше, чем зубов у старухи. Сначала я вела себя безукоризненно вежливо с каждым встречным. Мне всегда задавали десяток одних и тех же вопросов, и я всегда терпеливо на них отвечала. Покорно сносила неизбежные «щелк, щелк» фотоаппаратов и жужжание кинокамер. Это приводило к тому, что мне приходилось останавливаться каждые тридцать минут, и к трем часам дня, когда я теряла чувство юмора, веру в будущее и способность относиться снисходительно к себе самой, не говоря про идиотов, которые сбивались в кучу, преграждали мне путь, пугали верблюдов, отнимали время глупыми, неинтересными вопросами, увековечивали меня на пленке, рассчитывая приклеить занятное фото на крышку холодильника или, что еще хуже, продать газетам, если меня станет разыскивать полиция, а потом уносились в облаке слепящей пыли, не предложив мне даже глотка воды, — одним словом, к трем часам дня наступало опасное время, и я превращалась в настоящую мегеру. Собственная грубость приносила мне некоторое облегчение, прямо скажем, не очень большое. Лучше всего было просто держаться подальше от дороги или притворяться глухой.
