И все рассмеялись — таким искренним был этот крик души.
ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ
В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и с большим уважением листал вахтенный журнал. До сих пор я остерегался это делать, так как знал, что некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на станции, сдували из журнала цифры и сенсации для своих летучих творений, разбавляли комментариями, и в результате читатель получал развесистую клюкву. Один собрат по профессии, сидя в кают-компании, долго мне доказывал, что достаточно окинуть орлиным оком место действия — и материал собран.
— Остальное можно домыслить, как это сделал Пушкин, — внушал он. — Помните историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провёл подле него пяток минут, черкнул несколько строк в записную книжку и создал великолепную поэму!
В ответ я рассказал маленькую притчу. К директору одного санатория пришёл писатель и потребовал, чтобы санаторный слесарь отремонтировал водопровод на его, писателя, даче. Задетый бесцеремонностью просителя, директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.
— Но ведь Горькому вы не отказывали! — возмутился писатель.
— Совершенно верно, — тихим голосом подтвердил директор. — Горькому — не отказывал.
В журнале, между прочим, оказалось немало любопытных записей. Вот некоторые из них, взятые наугад.
«7 декабря. Вечером смотрели кинофильм… (название тактично опускаю. — В. С.) Единодушное мнение — выбросить как можно дальше, чтобы не портил настроение… Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!
Дежурный Баранов 13 декабря. Погода продолжает оставаться отличной. Такую обычно изображают в новогодних фильмах. Тихо. Крупными хлопьями падает снег. Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!
31 декабря… На столе было все, кроме птичьего молока: огромный торт, котлеты по-киевски, салаты, заливные… А подарки рассмешили всех до слез: например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили второго ферзя, потому что с одним он не выигрывает… В четыре часа ночи разошлись. Обошёл домики: все спали глубоким сном, и притом — на своих местах!
Дежурный Цветков 19 февраля. Моё дежурство, как, впрочем, всегда, совпало со знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш метеоролог Кизино звонит в кают-компанию и сообщает, что под его домиком прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.
Дежурный Лукачев 10 марта. Начальник станции, доктор и механик на тракторе ездили на старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно, привезли бревно и баллоны с газом. Трещина постоянно дышит, поездки на аэродром опасны, необходимо строить новый.
22 марта. В обед радист объявил, что к нам направляется ЛИ-2. Будем надеяться, что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад — срок, который кажется вечностью.
28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.
Дежурный Гвоздиков».
При всей своей разностильности вахтенный журнал может дать неплохое представление о буднях станции, хотя полярники — народ сдержанный и довольно скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал — документ, летопись и посему создаёт необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а весёлый случай — в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло…
Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который уверен, что он объективен в оценке прошлого, — жертва самообмана. В своё время на меня большое впечатление произвёл философ, который считал, что вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и оправдывают захватнические войны Наполеона, другие — столь же энергично осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно осуждён историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись «учёные», поднявшие на щит этого деспота. Такие «учёные» всегда готовы одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.
Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки — вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из них слова не выкинешь и нового не вставишь — всё равно будущие доки раскроют, как раскрыли интерполяции о Христе в «Иудейской войне» Иосифа Флавия. Наши книги будут прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не попадёт — его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, искреннему регистратору событий, суждено остаться на века.
Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала дрейфующей станции «Северный полюс-15».
БУЛАТОВ
С отлётом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу ребята скучали по друзьям — зато прекратились беседы далеко за полночь; работать стало труднее, но — двое нянек — дитя без носу — исчезла обезличка. Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы.
Утро я провёл в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на станции есть ещё один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчёты и определил, что наша льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста.
Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть с ним трещины.
— Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию начальников из воды, — аргументировал он своё приглашение.
— Но с одним условием, — в тон ему потребовал я, — проваливаться недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.
Лев Валерьянович пытался было отстоять своё право окунаться в любую трещину вне зависимости от её отдалённости, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье.
Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для меня загадкой. Уж слишком новый начальник не соответствовал моему представлению о полярниках. Особенно его улыбка — удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, он смущался и чуть прикрывал рот рукой — верный признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть всегда предполагает несправедливость — всем не угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело, либо станет работать за своих подчинённых. В этом я убеждён.
А в другом — ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и силы воли — качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной верёвкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ.
