Испанский врач Посадо Аранго, находясь в 1860 году у колумбийских индейцев племени холо, наблюдал, как охотники приготовляли смертоносное оружие. Они насаживали крохотную живую лягушку на тонкую бамбуковую палочку и держали ее над пламенем костра до тех пор, пока лягушка не начинала выделять кожный яд. Количество вещества, получаемое от одной лягушки, достаточно для нанесения яда на кончики пятидесяти стрел. Индейцы охотятся с отравленными стрелами на крупных диких зверей. Можно судить об опасности этих наконечников, если даже малейшая царапина на теле животного приводит почти мгновенно к его смерти. Сами туземцы никогда не берут кокоа-лягушку голыми руками.
Как утверждает сотрудник Фармакологического института немецкой Академии наук Р. Глезмер, животное, раненное стрелой с ядом кокоа, погибает в страшных судорогах от паралича дыхательных мышц. Кокоа — яд в 50 раз сильнее столбнячного токсина…»
Но вернемся к нашему отечественному каракурту. Сила яда его породила легенды и поверья. Ученый Россиков, много времени посвятивший изучению этого любопытного паука, писал: «У калмыков есть поверье, будто души всех обиженных людей на свете переселяются после смерти в паука каракурта, для того чтобы мстить людям за их черствое сердце…» И еще нужно заметить, что химическая природа яда каракурта плохо изучена, так как очень трудно добыть достаточное количество его в чистом виде…
Короче говоря, встреча с этим пауком в спальном мешке не сулит ничего хорошего. В особо мрачное расположение духа меня приводила мысль о том, что начало июня — как раз период миграции каракуртов, когда молоденькие, но уже вполне созревшие ядовитые пауки — самцы и самки — бродят по степям и пустыням в поисках подходящих мест для жилья и друг друга. Охваченные смутным беспокойством, находясь во власти инстинкта, бродят и бродят они днем и ночью и в любое время могут появиться у вас под боком. Каракурт принадлежит к числу тех существ, количество которых резко меняется год от года. Иногда их бывает меньше, иногда больше. Жора рассказывал, что несколько лет назад на этом же самом месте каракуртов было так много, что они попадались даже в мешке с рисом… Мы за всю первую неделю поймали только одного каракурта, да и то самца, который, по словам Жоры, вообще не ядовит, по словам же ученых, ядовит, но не так, как самка. Я, естественно, почти целый час фотографировал его в разных позах (удивительно, что пятна на его брюшке напоминают красные «сердечки» на картах червонной масти, а число их — 13…). После сеанса Жора варварски утопил каракурта в спирте, причем я что-то не заметил, чтобы наш храбрый начальник обращался с каракуртом как с безобидным существом — он очень уважительно брал маленького паучка своим бармалеевским пинцетом…
Кто знает, вдруг этот единственный каракурт был лишь разведчиком, за которым вполне вероятно нашествие многочисленного смертоносного войска?
Днем, при радостном свете солнца, страхи, разумеется, улетучивались, и я жаждал честной, открытой встречи с каракуртовой самкой, для которой были забронированы кадры на обратимой пленке «Орвоколор». Однако вечером…
Я вдруг припоминал незначительный как будто бы дневной эпизод. Для чего-то я вхожу в палатку и вижу, что края полога выбились из-под спального мешка и мое уютное лежбище открыто любому восьминогому существу пустыни. Если каракуртиха соблазняется норами сусликов и песчанок, то не придет ли ей в голову, что эта удобная стеганая «нора» тоже сойдет? В первые дни в подобной ситуации я спешил заправить края полога, но потом понял, что там уже вполне может кто-то сидеть и таким образом я его только запру до ночи в своей пашехоне. Вам, возможно, мои вечерние страхи покажутся смешными, но я, в таком случае, хотел бы посмотреть на вас в подобном же положении. А ведь не только каракуртиха может соблазниться спальным мешком, но и скорпиониха (или скорпион), и, возможно, тарантулиха, и, конечно же, фаланга. Пусть крупнейший наш паразитолог Б. Павловский и его коллега А. Штейн ставили опыты с фалангами, давая им кусать свои пальцы, и пришли к заключению, что фаланга не ядовита. Во-первых, мы не знаем, какие у них были фаланги и какие места своих пальцев они фалангам подсовывали. Во-вторых, у них наготове были разные медицинские средства. А тут… Да еще если во сне…
А был у нас на всю экспедицию только один фонарь. Жорин. Я, конечно, взял с собой из Москвы фонарь, но не захватил батареек, а в Ташкенте, надо вам сказать, круглых батареек как раз и не было.
И вот сидим мы вечерком, слушаем рассказы Розамата или Жоры, любуемся луной, которая с каждым днем все полнеет, отдыхаем от дневной жары, музыкой сверчков наслаждаемся… И чувствую я, как с темнотой растет у меня где-то в недрах сознания смутная тревога. Потом мой взгляд как бы случайно все чаще и чаще останавливается на огромном бледном силуэте палатки. Луна ярко освещает ее с одного бока, видно, как легкий ветерок едва-едва колышет парусиновым пологом, приоткрывая время от времени темную глубину. Я машинально нащупываю коробок спичек в кармане…
Как жаль, что нельзя просидеть до утра! Да ведь и спать все же хочется. Мы идем.
Первым внимательно осматривает внутренность мешка и пашехоны Сабир. Заним — Хайрулла, поток я и Жора. У Жоры фонарь остается на всю ночь — ему легче. Ведь как ни разглядывай внутренность спального мешка — не пересмотришь всех складок. Да еще Жора торопит. Больше всех трусим мы с Хайруллой, Жора и Сабир не первый раз в пустыне, привыкли.
Как правило, все у нас обходилось благополучно. Но однажды…
Конец того дня вообще был какой-то нехороший. Жора предложил мне сопровождать его на экскурсию с ружьем к озеру — для музея необходимо было сделать чучело огаря. Хотя и неприятно становиться свидетелем убийства, однако прогулка сулила новые впечатления, и я согласился. Мы отправились.
Огарь — это довольно большая утка с красноватым оперением и очень красивыми черно-белыми крыльями. Интересен он тем, что кладет и высиживает яйца прямо в пустыне, роя для этой цели норы. Кормится же на близлежащей реке или озере.
Мы подняли с озера несколько огарей, и Жоре удалось сбить одного из них влет. Однако по тому, как огарь падал, ясно было, что он только подбит, но не убит совсем, и мы с Жорой опрометью побежали за ним в пустыню. Хотя здесь и росли довольно высокие кустики полыни, солянки, гребенщика и ферулы асса-фетиды, все же мы очень скоро обнаружили подраненную птицу, которая, слегка приволакивая крыло, пыталась от нас убежать.
Уже тут меня начало мучить противное двойственное чувство. Я прекрасно понимал, что чучело огаря нужно для погоревшего музея, птица все равно будет подстрелена, ничего ужасного здесь нет, мы не браконьеры, и от того, что мы убьем одного, огари в этих местах не исчезнут. Наоборот! Экспедиция музея для того и делается, чтобы привить людям любовь и уважение к природе, и в конечном счете, убивая вот так этого, мы сохраним где-то гораздо большее количество других за счет воспитательной музейной работы. Все это так. Но в то же самое время…
