Уже тут меня начало мучить противное двойственное чувство. Я прекрасно понимал, что чучело огаря нужно для погоревшего музея, птица все равно будет подстрелена, ничего ужасного здесь нет, мы не браконьеры, и от того, что мы убьем одного, огари в этих местах не исчезнут. Наоборот! Экспедиция музея для того и делается, чтобы привить людям любовь и уважение к природе, и в конечном счете, убивая вот так этого, мы сохраним где-то гораздо большее количество других за счет воспитательной музейной работы. Все это так. Но в то же самое время…
Когда мы оба увидели птицу, которая неуклюже бежала, приволакивая подбитое крыло, Жора бросился за ней, хищно расставив руки, и крикнул, чтобы я гнал огаря на него. Я попытался это сделать. Но, видимо, потому, что была в моих действиях неуверенность, огарь не очень-то стремился бежать от меня в сторону Жоры. В конце концов он был почти уже рядом со мной. Как дважды два было ясно, что стоит мне сделать бросок — и ошалевшая от боли и страха птица забьется в моих руках.
— Ну, что же ты… Давай! — закричал Жора.
Я старательно убеждал себя, что мои колебания — глупость. Жора все равно поймает подбитую птицу, да ее и нужно поймать, иначе все равно шакалы ее ночью найдут. Да и для музея чучело нужно…
Апофеоз моих мучений наступил тогда, когда я совсем приблизился к огарю и в долю секунды оценил очень красивую расцветку его груди и крыльев, ярко-красные изящные лапки, а главное — сравнительно большие, очень выразительные, беспомощные глаза. Если бы птица знала людскую психологию, то самое мудрое, что она могла бы сделать, — это просто смотреть на меня так, как она сначала смотрела. Возможно, она и знала. Но где уж тут рассуждать! В какой-то момент огарь не выдержал, зашипел в отчаянии и попытался ущипнуть меня клювом. Не очень-то, но все же это мне помогло. Я схватил его. А тут подоспел Жора.
Жора не стал убивать огаря тут же, а посадил в мешок. И мы отправились в лагерь.
Всю дорогу я мучился тем, что совершил что-то нехорошее. Хотя без конца убеждал себя в обратном. В довершение ко всему Жора дал мне мешок с огарем, и я не мог отказаться, потому что Жоре нужно было подстрелить еще какую-то птицу. Теплый огарь шевелился в мешке за моей спиной, а я, как ни «подводил базу», чувствовал отвращение к самому себе и не знал, что делать.
В лагере тоже не стали сразу убивать огаря, и на миг у меня затеплилась мысль, что мы подлечим его, будем кормить, выходим и отпустим, как Серую Шейку… Я ведь так увлекался когда-то подобными сказками.
Я сам был противен себе своим слюнтяйством! Ведь если дать тут себе волю и быть последовательным, то нельзя уже будет есть мясо, рыбу, нельзя рвать цветы (ведь я их тоже фотографирую, понимаю их и знаю, что по некоторым из последних научных данных растения обладают чувствительностью, как будто бы даже испытывают боль…). Тогда уж и комара нельзя будет прихлопнуть, потому что он сосет из меня кровь не просто так, а по необходимости — ведь, не насосавшись крови, Ее Величество Комариха не сможет отложить яички… Тут нельзя будет сделать шагу, потому что всегда на кого-нибудь наступишь, и воздухом дышать тоже нельзя, потому что с воздухом вдыхаешь бактерии, которые на слизистой оболочке носоглотки, бронхов, легких, а тем более в крови гибнут… Короче — немедленно пулю в лоб или головой в реку, да и то осторожно, потому что всегда ненароком погубишь сотню-другую бактерий или простейших. Больше того — умирая, ты бессовестно отнимаешь жизнь у множества паразитов, которые могут жить только при живом человеческом теле…
Все так. Но… В каких случаях человек вправе лишать жизни других?
Мучился я своим раздвоением весь вечер. И пришло время ложиться спать. А перед этим… Перед этим, дорогой читатель, Сабир свернул шею огарю. Потом снял с него шкуру для чучела. А мясо пошло в плов. И каждому члену экспедиции положили по миске плова. А кроме этого плова, на ужин ничего не было (это было как раз в то время, когда Розамат нас второй раз покинул). Скажите мне, пожалуйста, правильно я делал, что этот плов не ел? Честно говоря, испытывая неловкость перед товарищами, я пытался есть его. Всем так всем! Но ничего не получалось. Тут даже рассуждения не помогали — не мог есть, и все.
Пришло время ложиться спать. Сабир первым проверял с фонарем свой спальный мешок и полог. Ничего не было. Хайрулла что-то замешкался, и мне второму достался фонарь. Находясь в смутном расположении духа, я долго, внимательно рассматривал каждую складочку в спальном мешке.
— Укусит тебя сегодня фаланга, вот увидишь, укусит, — сказал вдруг Жора. — Я удивляюсь, почему до сих пор не укусила. Новеньких они ведь всегда кусают. Что же ты, хочешь о фаланге писать, а сам даже не знаешь, как она кусается. Я бы на твоем месте нарочно…
— Да я не боюсь, Жора, — сказал я, пытаясь убедить самого себя. — Лишь бы не каракурт. А фаланги я не боюсь. Просто неприятно. Паук и то…
— Все равно сегодня укусит, вот увидишь, — с мрачной настойчивостью повторял начальник экспедиции.
В тоне Жоры я чувствовал неприязнь. Не знаю, была она на самом деле или нет, но право на нее он имел. Ведь получается что? Я мучаюсь, а Жора не мучается. Значит, я считаю убийство огаря преступлением, а Жора не считает. Отсюда следует, что я хороший, добрый, а Жора плохой, злой. А если я такой хороший и добрый, то, простите, зачем же я пошел с ним, зачем ловил огаря своими руками, зачем нес?
— Ну, все проверил? — опять подал голос из темноты Жора. — Проверяй не проверяй — бесполезно. Я сказал, укусит.
Я уже забрался в мешок и теперь проверял внутренность полога.
— Ладно, бери, — сказал я и напоследок направил луч фонаря на крышу пашехопы перед своим лицом. И остолбенел: как раз над моей головой буквально в полуметре от глаз, растопырив все свои десять мохнатых ног, как странный десятилучевой символ возмездия, сидела огромная рыжая фаланга.
Я сделал молниеносный рывок, из мешка вывернулся, но запутался в марле пашехоны и… позорно вывалился из раскладушки. Я не стряхнул фалангу прямо себе на лицо только потому, что она от испуга тоже, вероятно, остолбенела и мертвой хваткой вцепилась в марлю.
Хорошо еще, что на земле меня не поджидал какой-нибудь агрессивно настроенный скорпион…
Переведя дух после первого приступа смеха, наш мужественный начальник отыскал перепуганную фалангу в складках марли, стряхнул ее на пол и раздавил.
— Баласы фаланга, баласы… — сказал он. — Даже спирта для нее жалко.
«Баласы» — это по-узбекски «маленькая». Посмотрев на нее, раздавленную, я убедился, что мой бравый начальник прав. Она была даже меньше той, которую я так бесстрашно фотографировал.
