нее). Сальваторе разговаривает! Он скользит рядом с нами, словно машина боевого охранения.
— У этого человека, героя фильма, было столько испытаний, и в конце ему говорят: «Молодец, ты справился. Теперь ты будешь взят на небо. Но только при одном условии. Ты должен оставить здесь своего пса». А он говорит: «Что? Расстаться с псом? Это невозможно! Я лучше буду несчастен здесь, на земле, с моим псом, чем беззаботно жить на небесах, но без него». — К этому моменту Катерина уже почти рыдает. — И конец просто изумительный. Бог — это пес. Понимаешь, после всего этого мы узнаем, что этот пес и есть Бог. Так прекрасно! Это один из моих самых любимых фильмов. Ты должна его посмотреть. Помнишь, как называется? — «Махабхарата».
Входим в пакгауз: просторное галерейное пространство с белыми стенами, хорошо одетая публика, диджей, бесплатный бар с винами и ледяным просекко, сад — небольшие деренца, белые чугунные скамейки и низкие столики в глубине. Понятия не имею, кто устроил прием и по какому случаю. Тициана с места в карьер начинает болтать сразу с миллионом человек. Я слоняюсь, чувствуя, что плохо одета (это объективная истина, и это бросается в глаза: в этом зале я одета хуже всех). Рассматривая произведения искусства (выпуклый холст! вогнутый холст! горка ржавых гвоздей!), неторопливо продвигаясь к столу с яствами: вкуснейшие пикантные штучки — от миниатюрных пирожных с кремом и шоколадной пудрой до невесомых слоеных пирожков. Задаюсь целью перепробовать всё, попутно беру два бокала просекко и один отношу Тициане, которая знакомит меня с высоким приветливым дядькой; на нем шикарные очки в тяжелой оправе и что-то темное, тоже шикарное. У меня как назло в этот момент полный рот. Извиняясь, я округляю глаза и развожу руками.
— Ешьте, ешьте, — разрешает он смеясь. — Мы вернемся к разговору, когда вы закончите.
Наконец справляюсь с пирожком. Тициана снова представляет меня и объясняет, чем я занимаюсь в Венеции.
— Я проехал по тому же маршруту, — обращается ко мне дядька на итальянском, — из Лондона в Венецию. А в Лондоне я прожил десять лет.
— Вам там не понравилось?
— Хм, Лондон… Слишком многолюдно, нет стиля, все поставлено на коммерческие рельсы. Через десять лет я сказал «баста» и переехал сюда.
— И не трудно вам было сменить такой большой город на… такой маленький?
— Это Венеция-то маленькая? Рано или поздно все приезжают сюда, в Венецию…
В разговор вступают другие люди, и я отхожу. Тициана идет за мной.
— Он очень интересный человек, — говорит она.
— По-моему, симпатичный.
— Он испанец, жил в Мадриде, потом в Лондоне, а теперь вот Венеция. Был еще и Нью-Йорк. Это очень известный пианист.
— Да? — говорю я, не в силах представить, что такой человек, беззаботный, праздный, может играть на пианино.
Возвращаюсь, хм, к столу с пирожными/пирожками и обнаруживаю Шармейн, американскую красавицу.
— Привет! — радуюсь я ей. — Еда здесь очень вкусная!
— Это — вкусная еда? — ехидно замечает она.
— Конечно. Для вечеринки. А чем плохо? Приятно, что о нас позаботились, наняли людей, а те все приготовили.
— Хорошо проводишь время?
— Ага, мы только что были в «Harry’s Bar», пили «Беллини» — очень неплохо. Я развлеклась, разглядывая богатеньких.
— Эх, лапуля, — ей явно жаль меня, — нашла богачей.
— Ты бы видела их украшения!
— Поверь мне, это все, что у них имеется. Я бываю там чуть ли не каждый вечер и знаю, о ком ты говоришь. Это просто американцы, которые все свои денежки носят на себе. Они вроде говорят: «Смотри, какой я крутой, чего у меня только нет», — а я думаю: «Нет, рыбка моя, ничего у тебя нет, разве что лендровер и дом в Техасе». Насквозь их вижу. Вот я сейчас говорила с настоящим, только что. Испанский принц!
— Испанский принц?
— Вот именно! У него штук шесть палаццо в Венеции, один другого лучше. Славный парень, бывший пианист.
— Ах, ты о нем, — догадываюсь я. — Я тоже только что с ним говорила. Он классный.
— Вот-вот, и ему совершенно не нужно выряжаться, производить впечатление, верно?
— Да…
Я бреду прочь, немного на взводе. Слова Шармейн почему-то выбили меня из колеи. Я вспомнила об американских туристах, чей разговор подслушала на днях у магазина керамики на Калле дель Кристо. Мужчина средних лет с изумлением заметил своей жене, пока мы все двигались по улочке, зажатые, как сельди в бочке: «Смотри, эта улица по ширине — точь-в-точь как коридоры у нас в доме!»
Замечаю, что у садовых ворот толпятся люди. Наверное, сейчас кто-то произнесет речь, думаю я и ошибаюсь. Мужчина лет шестидесяти с двумя деревянными ложками в руках подходит к тележке, на которой высятся две перевернутые кастрюли. Он без всякого ритма колотит ложками по дну кастрюль, затем внезапно останавливается и декламирует следующий текст:
— Рикка тик и тик, трам томбо там, рам туй там, рик тик тик.
После он снова барабанит и снова несет чепуху. Присаживаюсь в углу и делаю заметки в блокноте. Происходящее изумляет меня. Почему никто не хохочет? Ах да, мы же в Венеции — венецианцы не смеются, потому что их это не волнует.
Закончив, мужчина получает порцию равнодушных аплодисментов.
Катерина с Сальваторе уходят рано. Катерина целует воздух рядом с моей щекой, чтобы не размазать макияж. Прохожу весь пакгауз насквозь и на обратном пути сталкиваюсь с Эммануэле.
— Привет!
— Привет!
Мы целуем друг друга в щеки, я при этом не испытываю никакого смущения.
— Ты давно здесь? — спрашивает он меня.
— Да часа два уже. А ты?
— Только пришел.
— Только что?
— Ага, вот только что!
Не могу придумать, что еще сказать, поэтому просто улыбаюсь и двигаюсь дальше, к собственному возмущению, чувствуя себя счастливой… К этому времени я уже выпила не один бокал просекко.
Проходит несколько минут, и я обнаруживаю, что снова стою рядом с Эммануэле. Спрашиваю, когда же исчезнут эти пижонские усы.
— В воскресенье.
— Когда в воскресенье? — настаиваю я.
— Утром, когда буду чистить зубы.
И все это на простом и понятном итальянском.
Тициана тащит меня на танцпол. Музыка — гремучая смесь: тут и попсовое диско, и регги, и то, что крутят обычно в танцклассах. Танцуют все, и старые, и молодые, но красивее всех — Тициана. Она и прекрасно движется. Не прерывая танца, она ухитряется познакомить меня с длинным и тощим немецким историком. Ему далеко за пятьдесят, густые седые волосы в художественном беспорядке, мятый серый льняной костюм. Мы с ним обсуждаем Венецию по-английски.
— Не думаю, что смогла бы поселиться здесь, — говорю я. — Мне немного мешает моя клаустрофобия.
