class="p1">— Та, Фенеция — это история любфи. Ты ухотишь, но фосфращаешься снофа и снофа. И она всекта тепя штёт.
Надо мной поблескивают его очки в тонкой оправе.
— Интересный образ, — говорю я. Но лживый образ, думаю про себя. Любовь — это не те отношения, при которых уходишь и приходишь когда вздумается, и другой уж тем более не будет ждать тебя с распростертыми объятиями.
Вывод, который следует далее, вовсе не вытекает из сказанного про Венецию:
— У фас шутесное лицо, я уферен, что и тело тоше шутесное.
Уф, да что ж такое, почему это постоянно со мной случается?
— Да, я занимаюсь спортом, — отвечаю я мгновенно. — Приятно было познакомиться, думаю, мне пора. — И я смешиваюсь с толпой.
Ввинчиваюсь в середину танцпола, танцую. Смотрите, Эммануэле тоже здесь. Он двигается очень быстро, но немного вульгарно — некая смесь сальсы и танго с быстрой сменой шагов, рубашка у него мокрая от пота. Мы все смеемся, он никак не реагирует. Теперь вижу его девушку, высокую, белокожую, изящную; правильные черты лица, длинные темные волосы; на ней черное бальное платье и черные туфельки. Рядом две ее подруги, такие же элегантные. Девушка кружится рядом с Эммануэле. Я танцую то с ними, то сама по себе.
— Я так потею, ничего не могу с этим поделать, — смеется он.
— Ерунда, я тоже, — отвечаю я, оттопыривая блузку на спине.
Он дружески кладет руку мне на талию.
— Нет, ты не потная… но у тебя, оказывается, татуировки не только на руке.
Это он заметил маленького морского конька у меня на пояснице.
— Да, повсюду. Когда я их сделала, у меня случилась настоящая депрессия, — отшучиваюсь я.
— Но сейчас-то ты в порядке? — Он выглядит озабоченным.
— Э-э… Да, конечно! Собственно, ничего серьезного и не было. — И угораздило же нас вляпаться в такой мрачный разговор во время босановы!
— Вот и хорошо, — нежно произносит он.
Игнорирую сие фальшивое изъявление чувств и продолжаю лихо отплясывать. Эммануэле вертится вокруг меня, потом без сил валится на один из диванов, ему нужна передышка.
— Ты говорила, что у тебя аллергия на алкоголь, — напоминает он.
— Так и есть.
— Да что ты! Нынче вечером у тебя хорошо получается пить.
— Расплата ждет меня завтра…
— Но, я вижу, алкоголь не действует на твою головку, как это часто бывает.
— Нет. Скажи-ка, Эммануэле… Кстати, я должна сказать, ты очень хорош собой… Сколько тебе лет?
— Угадай.
— Нет, да брось ты, я не смогу!
— Угадай!
— Двадцать восемь.
— Нет, меньше.
— Двадцать пять?
— Не-а. Попробуй еще раз.
— Двадцать три.
— Да!
— Двадцать три? Боже, ты дитя… Прости, что набавила тебе до двадцати восьми.
— Нормально, — говорит он беззаботно. — Это из-за усов.
— Ты здорово танцуешь.
— Да нет, плохо, я знаю, но я люблю танцевать.
— Что ты, ты танцуешь прекрасно…
Я поспешно сдаю назад, осознав, что уж слишком плотоядно поглядываю на бедного мальчика. Беру немного еды (больше, чем немного) и отправляюсь в сад, где наталкиваюсь на Тициану. Она подвигается, освобождая для меня место на скамейке. К этому времени народ уже основательно рассосался.
— И как это ты танцуешь всю ночь напролет? — спрашиваю я. — Я вот уже без сил.
— Это же так весело, — усмехается она.
— Понимаю! Очень весело… — Несколько минут мы молча разглядываем гостей. — Та элегантная девушка в черном, она с Эммануэле? — безразлично спрашиваю я.
— Это сестра. Ей тридцать лет. Зовут ее Анна.
— О! Понятно… А девушка у него есть? Просто интересно…
— Была. Они расстались в июле.
— В июле — совсем недавно… — реагирую я.
— Ага… А он хороший мальчик, умненький.
— Мгм… Мне здесь так хорошо. Но это требует массы энергии.
— Все зависит от величины твоего… — Тициана жестами показывает, будто гладит себя по большому, как у беременной, животу (на самом деле никакого живота у нее нет и в помине).
— Твоего внутреннего ребенка? — догадываюсь я.
— Да! Мой вечно просится наружу.
— Вот почему ты так молодо выглядишь.
— Все зависит от твоего умонастроения. Мне пятьдесят три…
— Иисусе!
Выходит, Стеф говорила правду…
— Спасибо! — кричит Тициана, смеясь над моим потрясением. — Да ведь я не одна такая. Посмотри на Джину, на мать Эммануэле. А Катерина? Она тоже ходит сюда, танцует… Но у меня есть друзья того же возраста, а ведут себя так, словно они мои бабушки и дедушки.
— Спасибо тебе за этот вечер и за вчерашний тоже. Ты открываешь для меня венецианскую жизнь.
— Да ладно, о чем ты…
— Нет, Тициана, это правда.
— Мой друг говорит, что я женщина во всех смыслах — и низких, и высоких.
— О, вот это точно правда!
Мы снова идем на танцпол. Тициана по пути стягивает со стола красную скатерть — играют музыку, подходящую для танца живота, и мы все томно вертим бедрами. Танцующих осталось совсем немного — семь — десять человек, да еще человек тридцать зрителей. Эммануэле и его сестра с подругами (со мной она держится приветливо-равнодушно) выходят на свежий воздух. Чуть позже выхожу и я, к ним не присоединяюсь — сажусь поодаль. Ловлю на себе взгляд женщины, сидящей на соседней скамье.
— Вы тоже танцевали, верно? — спрашивает она. — Я только что говорила своей подруге, что вы прекрасно двигаетесь.
Следует пауза, во время которой я перевожу для себя ее слова, затем я широко улыбаюсь. Улыбка получается неестественная, жеманная, и женщина немного смущается.
— Вы говорите по-итальянски? — медленно спрашивает она.
— Да, но я не могу поверить, что хорошо танцую. Я такая неуклюжая, — лопочу я.
К нам подходит Анна, сестра Эммануэле. Она обращается ко мне:
— Идем, последний танец перед закрытием.
Отбросив равнодушие, она ведет себя как близкая подруга, тянет меня за собой, промокает пот с моего лица. К нам присоединяются Эммануэле и Тициана.
— Я знаю все старые танцы, — хвастаюсь я.
— Вальс, румбу? Сальсу? — спрашивает Эммануэле.
— Нет, только не сальсу.
— Я попрошу сыграть ча-ча-ча специально для тебя!
— Нет!
— Слишком поздно!
Эммануэле бежит к диджею и что-то шепчет ему. Воздух наполняется брызжущим тропическим ритмом. Мы с радостными криками все вместе пускаемся в пляс. Последующие полчаса — апофеоз движения и… полный туман в голове. Наконец музыка становится медленнее, и я, очнувшись, обнаруживаю, что качаюсь в такт (но бесконтактно) с Эммануэле. Делаю вид, что смахиваю слезу, пролившуюся от печальной песни.
— Почему ты плачешь? Тебе не о чем грустить, — говорит Эммануэле по-английски.
— Я грущу, потому что вечер подходит к концу, а музыка так прекрасна.
Нечаянно врезаюсь в его плечо и утыкаюсь лицом прямо в мокрую рубашку.
— Теперь тебе точно есть о чем печалиться, — огорчается он.
Мы
