Ханс Майбаум - Сирия - перекресток путей народовм

Петер и Катрин тоже встали. Между тем готов кофе, и завтрак начинается. Сначала опять подают лабан, затем свежие лепешки. Вслед за ними передо мной ставят большую тарелку своеобразной бело-желтой массы в виде топких слоев, уложенных друг на друга, и горшок с золотистой тягучей жидкостью. Я пробую из горшка — это мед, но не могу попять, что собой представляет желто-белая влажная масса. Одна из женщин приносит горшок с кипяченым молоком, рукой снимает жирную пенку и кладет поверх лепешки на мою тарелку. Теперь мне показывают, как надо все это есть. Лепешку макают в мед, потом отрывают кусок молочной пенки, свертывают трубочкой и отправляют все это в рот. Вкус как у конфеты.

Я осторожно спрашиваю о трактор»; «Потом, потом», — говорит хозяин. Сначала он должен привезти воды из источника и съездить к стадам. Без воды пет скотины, а без скотины нет мяса, нет кожи, одеял, одежды, обуви. Мы не можем остаться глухими к этим аргументам. Итак, мы продолжаем ждать. Издали меня иронически приветствует башня дворца. Подожди, думаю я упрямо, я еще завоюю тебя!

А пока завязываю дружбу с верблюдами. Здесь исключительно одногорбые верблюды — дромадеры. С помощью Петера я вскарабкиваюсь на такого дромадера, который и не думает подниматься со мной на ноги. И только когда маленький карапуз что-то говорит ему, он поднимается, но сначала задними ногами так, что я едва удерживаю равновесие, чтобы не упасть. Под уговоры малыша он начинает двигаться. Мне даже удается удержаться наверху, но через несколько минут у меня начинает болеть все тело.

Так проходит время. К 11 часам действительно прибывает трактор. За рулем сидит один из тех молодых людей, что сопровождали нас вчера вечером. Мы прощаемся с хозяевами. Мне хочется сказать им много приятных слов, но, к сожалению, я не могу ничего выразить по-арабски. Я говорю им это по-немецки. Многословно, длинно и подробно я высказываю им свою благодарность, а они прощаются с нами на своем языке. Бедуины понимают меня, и я понимаю их. В добрый путь, говорят они, и пусть будет с нами благословение Аллаха, пусть он защитит нас от голода и жажды, от болезни и непогоды. Пусть будем здоровы мы и наши семьи, наши дети и дети наших детей теперь и всегда. Мы машем им, пока возможно. Это продолжается не слишком долго. Мы сидим на предохранительном щитке задних колес, и мне стоит больших усилий, чтобы не свалиться.

Снова направляемся в Эль-Карьятейн, боясь сбиться с пути. У заправочной колонки нас оживленно прпветствуют. Здесь беспокоились в связи с песчаной бурей. Я чувствую себя перед стариком несколько смущенным, но он не разыгрывает из себя победителя, а, наоборот, подзываем подростка — это тоже его сын — и велит ему сесть на трактор и поехать с нами, чтобы потом помочь. Как же он вернется, спрашиваю, ведь трактор останется у бедуинов! «Малеш, — говорит он, — наверняка будет оказия, если не завтра, то послезавтра». Я молча выслушиваю эти рассуждения, говорящие о том, как арабы понимают время, и об их гостеприимстве. Еще много воды утечет, прежде чем я постигну образ мыслей людей этой земли.

Опять многословное прощание, и опять мы возвращаемся в пустыню. Я внимательно слежу за тем, как хал накануне. Без особого труда нахожу то место, где пернул на восток, как показал пастух. Водитель трактора качает головой, поняв, что мы изменили направление. Еще бы несколько километров — и я заметил бы башню. Слишком поздно; по-видимому, пастух все-таки неправильно меня понял. Когда мы приближаемся к твердой, гористой местности, водитель хочет повернуть назад: здесь не пройдет никакая машина — склон слишком крутой, слишком большие камни. Да нет же, уверяю я, мы на правильном пути. Скоро действительно находим вади, ставшее для нас роковым, а вслед за тем и следы машины. Сердце мое стучит: она должна быть за следующим поворотом. И впрямь машина тут, в целости и сохранности. От сердца отлегло. С помощью трактора мы вытащили машину за какие-нибудь четверть часа. Я счастлив, а молодые люди радуются хорошему бакшишу. Они вывозят нас на дорогу — можно продолжать путь. Как на ладони перед нами Каср аль-Хайр аль-Гарби. Через несколько минут подъезжаем к дворцу. Я чувствую себя полководцем, которому долго осаждаемая крепость после переменных военных успехов наконец сдалась.

«Во имя Аллаха, милостивого и милосердного нет бога, кроме Аллаха единственного, который не имеет себе равных. Абдаллах Хишам, повелитель верующих, коего бог наградил, приказывает возвести это здание в месяце раджаб в году 104». Когда Хишам в 727 году отдал этот приказ о строительство дворца, он был властелином государства, простиравшегося от Испании до Индии. Никого не было могущественнее его, истинного внука бедуинов. Богатство и блеск излучала миру столица его государства — Дамаск. Из дальних концов земли приходили люди полюбоваться ее великолепием. Но Хишам оказался настоящим потомком сынов пустыни. Он пытался бежать от людской толпы, от мирской суеты, полный недоверия и подозрительности к домам. Он ушел в пустыню, где надеялся обрести покой, — подальше от лихорадочной жизни столицы, поближе к своим бедуинам, которые чувствуют так же, как он.

Но место, которое Хишам избрал для дворца, в те времена выглядело иначе, чем во время моего посещения. Уже более чем за полтысячелетия до Хишама трудолюбивые руки создали посреди пустыни цветущий оазис. В первом столетии нашей эры арабское население Пальмиры сделало на горной реке Барде, протекающей в 17 километрах от дворца, запруду, перекрыв реку каменной стеной, которую и сейчас еще можно видеть; возникло водохранилище. Пространство между двумя параллельными степами, выложенными из больших квадратных плит тесаного камня, было заполнено мелкими камнями и щебнем. От этого водохранилища шел подземный канал к большой цистерне, находящейся поблизости от будущего дворца. Боковая сторона квадратной цистерны была предположительно 60 метров, глубина — 4–5 метров. С помощью этого ирригационного сооружения в пустыне появился оазис. К сожалению, других построек, сделанных руками жителей Пальмиры, не сохранилось. Позднее, уже в византийский период, здесь были воздвигнуты строения, от которых осталась только высокая башня — объект наших долгих поисков. Эта башня образует ныне северо-западный угол омейядского дворца.

Отчетливо вырисовываются фундаменты каменных стен дворца, свидетельствующие о его квадратной форме. Строго геометрическое членение этого сооружения говорит о пристрастии арабов к симметрии. Длина наружных стен дворца — примерно 70 метров. На каждом углу, за исключением уже упомянутой северо-западной башни, возвышалась мощная круглая башня. Такие же башни были построены также посередине каждой степы, по они выступали из-за стены лишь наполовину. Ворота на восточной стороне были схвачены двумя такими полубашнями. К очень высокой когда-то наружной степе — высота ее, должно быть, достигала 28 метров — примыкали расположившиеся на двух ярусах 120 жилых комнат. Все, комнаты имели выход во внутренний двор, на широкую галерею, которая также двумя ярусами опоясывала этот двор. Раньше дворец был окружен зверинцем. Этот идеальный план арабского дворца стал образцом для многих сооружений более позднего времени — великолепных крепостей и замков, воздвигнутых в период расцвета Кордовского халифата в Испании. (Даже арабское слово «аль-каср», что значит «замок», превращается в «алькасар» — для обозначения того же понятия в испанском языке.) Но влияние арабского строительного искусства распространилось не только на Испанию. Фридрих II, внук Барбароссы, германский император и король Сицилии, был очарован культурой Востока, с которой он познакомился в странах Средиземноморья и во время крестовых походов на Ближний Восток. В стремлении приобщить свою страну к этой высокой культуре он приказал построить в Сицилии много дворцов по образцу арабского строительного искусства, и они оказали влияние на мастеров — строителей средневековых орденских укрепленных замков.