нет в мире более одинокой фигуры, чем Он, висящий на кресте. И нет большей боли, чем та, что разрывает Его сердце. Ни гвозди на руках и ногах, ни раны бичевания, ни уколы тернового венца, все это – всего лишь тело. А боль всех наших душ, все наше одиночество, вся наша безнадежность – куда девать ее? Как вместить ее? Как преодолеть ее?
Взгляните на Него, когда вам плохо. Может, внешне ничего не изменится, но ваше сердце не обманешь. Оно почувствует, оно услышит, как с креста доносится задыхающийся голос: «Ныне же будешь со Мною в раю…»
Когда последний самолет пробьет кордоны туч в урочный час / и боль пройдет, и все пройдет, кто вспомнит нас?…
Кто вспомнит нас, висящих на наших собственных крестах, всегда одиноких в момент агонии? Кто сможет разделить с нами и нашу смерть, и Свою жизнь? Боль сигнализирует нам не только о нашем инстинкте самосохранения. Она открывает нам необходимость в «другом». В матери, в друге, в любимом. И через них, и за ними мы видим Его лицо…
Из дневника Александра, поздний вечер
… Сегодня мне удалось-таки не думать о тебе какое-то время, родная моя Богомила. Это так странно, ведь я думал о тебе даже во время службы Страстной Пятницы, а тут… Уже вечером, почти ночью, мне позвонил мой друг. Он сейчас очень далеко, даже дальше, чем ты. Когда-то он был для меня одним из людей-знаков, что привели меня к вере в Бога, но его вера была такой… Я даже не найду слов сейчас, наверное. Те книги, что он читал тогда и подсовывал мне, все эти самизатовские Кьеркьегор и Камю, Хайдеггер и Фромм казались мне слишком умными в вопросах, где от ума требовалось только одно – признать, поверить, склониться. Вот, он позвонил мне по скайпу сегодня, в завершении Великой Пятницы, и сказал мне, что у него проблемы. Что он больше не может общаться с этим Богом, Который мучает нас не отвеченными вопросами, Который упрямо стремится быть с нами в нашем скотстве и дерьме, в нашей боли и жестокости. «Сегодня я не вышел к причастию, – сказал он мне. – Я не хочу иметь части в этом Боге, я не могу любить Его».
Мы говорили с ним долго, и я впервые отлип от своей боли и своего комка в горле. «Я не могу любить Его» означало «я не могу любить себя» Но ведь мне и не обязательно искать в себе этой любви, достаточно любить другого, и пусть это будет не Бог, и этот другой пусть причиняет мне боль, но моя любовь к нему, она ведь делает меня ему же причастным! И она, эта любовь, меняет и меня и этого другого… Так странно, я об этом говорил сегодня на проповеди, а он, мой друг, словно услышал за тысячи километров, словно поймал волну…
Не знаю, как все будет в его жизни, но, надеюсь, он ощутил сегодня во мне Его дружескую руку… Мы попрощались, но я не мог уснуть. Я ворочался, а потом сел и написал пост о нашей проклятой раздвоенности. Даже не знаю, что ты скажешь, препарируя его на слова. Но, все же, я рискну послать его тебе…
Письмо Александра.
ДОКТОР ДЖЕКИЛ И МИСТЕР ХАЙД
Самая первая страшная история, прочитанная мной-подростком, была найдена не у любимого тогда Эдгара По, а у вполне себе уютного автора «Острова сокровищ». Что же сделал Стивенсон в этой своей небольшой повести о докторе Джекиле и мистере Хайде? Он сумел нащупать нашу двойственность, то, что мы тщательно скрываем даже от самих себя.
Когда мы смотрим в зеркало, что видим там мы? Недостатки, которые требуют устранения – прыщик, морщину, не сбритую щетину, покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы… Но там, с той стороны, живет он, тот, которого мы так старательно не видим. Мистер Хайд, загнанный в зеркальную ловушку и жаждущий оттуда вырваться.
Двойник… О, он совсем не мой двойник, я удивлюсь, если однажды все-же рассмотрю его пристально. Он, скорее, alter ego, у которого есть шанс появиться на свет, когда «этот я» умрет. Или – потеряет сознание.
Иногда я ловлю себя на мысли, что мои сны – это попытки мистера Хайда прорваться сюда. Не так, не в этих словах и образах, конечно, но я чувствую его присутствие, присутствие «подпольного человека», слишком долго глядящего в замочную скважину этого мира. Он – это я, а как иначе? Но я – это не он, еще не он, еще не совсем он…
Господин Стивенсон уверил нас в их полярной дихтомии, в том, что они – противоположны, насквозь положительный доктор Джекил и глубоко порочный мистер Хайд. Это стало аксиомой, но так ли это? Все те «мистеры хайды», что я вижу вокруг, откуда они вылупились, из каких «джекилов»? Да не из каких. Они изначально были такими. Значит ли это, что где-то в них прячется их положительная часть и стоит только случиться определенным событиям, как добро победит в них и расколдует спящих красавиц? Я не знаю ответа. Просто чувствую, что, скорее всего, нет никакой полярности и мистер Хайд всего лишь продолжение доктора Джекила.
Где тот укус, что убивает в нас одного человека и рождает другого? Где тот поцелуй, тот «цем», что будит в нас-спящих, превращая чудовищ в принцев? Вот бы поймать этот миг перехода, столкнуть этих двоих лицом к лицу, как в зеркале! Но – «недаром в доме все зеркала из глины, / чтобы с утра не разглядеть в глазах / снов о чем-то большем…»
Эксперименты доктора Джекила не приводят ко встрече, они приводят только к превращению, значит, встречи не будет.
Кто я? Я-вчерашний не похож на того, кто глянул на меня сегодня утром, когда я брился.
Кто ты? Твоя любовь, что облаком окружала меня вчера, сегодня разит ударами молний.
Кого мы встречаем каждый день, заглядываем в глаза, жмем руку? Эй, вы доктор Джекил или мистер Хайд? Представьтесь?
Кто мы? Кто мы все? Но никто не знает ответа. Кроме того, кто берет-таки на себя смелость назвать тебя по имени, обнять тебя крепко и не отпускать, ни за что не отпускать из своих объятий…
Тихая Суббота, Абалаков, Сибирь
Из письма Александра Богомиле
… «Если свет, который в тебе, тьма, то какова тьма?» Вспомнил сегодня эти слова из Евангелия, сегодня, когда прожил Тихую Субботу. Она прошла в молчании буквально – дома говорить нет слов, ты молчишь, в церкви пусто.
«Если слова, которые в тебе, молчание, то какова пустыня?»… И я не выдержал. Я вытащил из чулана старенький параплан,
