Пятьдесят семь процентов французских детей решительно согласились с этой формулировкой, а среди английских детей, которым предложили такой же вопрос об Англии, так отреагировали лишь 35 процентов. На просьбу рассказать что-нибудь еще об отношении к своей стране английские дети судорожно искали причины радости от того, что они англичане, и говорили что-то вроде: «У нас не слишком жарко и не слишком холодно, у нас чистые продукты и вода… англичане добрые и не болеют… у нас независимая страна… «Манчестер Юнайтед» из Англии» — и тому подобное. В отличие от них французские ребята говорили о notre beau pays (нашей прекрасной стране), рarce qu'on est libre (потому что она свободная) или приводили такие вещи, как nous sommes tous еgaux (мы все равны). Один даже написал car la France est un pays magnifique et democratique et accueillant (потому что Франция — страна замечательная, демократическая и радушная). Это различие интересно, хотя и не по причинам, предложенным автором заголовка. К одиннадцати годам у английских детей вырабатываются прагматические способности отвечать на вопросы в духе английской интеллектуальной традиции, в то время как их французские сверстники приводят целый набор подержанных лозунгов. Человек, настроенный более скептически, может спросить, почему считается, что отсутствие шовинистического джингоизма — это плохо, почему французские власти считают необходимым промывать мозги подрастающему поколению относительно величия Франции и можно ли считать, что страна более уверена в себе, если ей нужно это делать.
Однако для англичан характерно игнорировать светлые стороны действительности — «серебряную подкладку»[5] и основное внимание обращать на тучу.
Представление, что в Англии что-то подгнило, широко распространено: если людям десятилетиями говорят, что их цивилизация идет на убыль, это не может не оказать на них влияния. Обещания восстановить целостность и положение страны, которые одно за другим раздавали политические партии, оказались возмутительной ложью. На это было бы наплевать в Италии, где государству все равно никто не верит и где важные для итальянцев институты — семья, деревня, маленький городишко — живы несмотря ни на что. Англичане в институты веровали, но Британская империя исчезла из их числа, англиканская церковь зачахла, а Парламент все больше становится чем-то неуместным.
И ведь больше нет уверенности не только вне страны, похоже, не на что опереться и внутри нее. Когда я спросил однажды писателя Саймона Рейвена, что, по его мнению, значит быть англичанином, он ответил не очень-то утешительным толкованием: «Я всегда надеялся, что под этим подразумеваются благородное поведение, крикет, любезные отношения между классами, отсутствие злобы по отношению к другим, честное обращение с женщинами и честное отношение к врагам. Но теперь уж и не знаю». Комик Джон Клиз, который все больше смахивает на грубых старых полковников, которых он когда-то пародировал, уже начинает и говорить, как они. «Можно было бы делать какие угодно обобщения насчет Англии, беседуй мы с вами тридцать лет назад, — сказал он мне. — А в наши дни создается впечатление, что и предположить ничего невозможно». Эту филиппику развил искусствовед Рой Стронг, автор дневников и не очень удобный для общения садовод:»Семьи распадаются, религия дискредитирована. Так откуда же взяться нашему чувству самосознания? Что сплачивает страну? Не так уж много, черт возьми!».
Начав размышлять об этой книге, я написал драматургу Алану Беннету. На одной из пресс-конференций в Нью-Йорке его однажды представили, как то «что мы в Англии называем национальным достоянием», словно речь идет о садах Сиссингхерста или баночке домашнего малинового джема от Женского института. Если кто и разбирается в том, что считать типично английским, то это точно он. Такие пьесы, как «Сорок лет спустя», «Родина», «Англичанин за границей» и «Как к этому относиться», кажутся такими исключительно английскими — а также написанными об Англии — благодаря целым нагромождениям двусмысленностей, на которых они построены. (Меня особенно впечатлила сцена в пьесе «Родина», где Хилари, сбежавший в Москву шпион, размышляет об Англии: «Мы зачаты в иронии. Мы плаваем в ней, начиная с утробы матери. Это околоплодная жидкость. Это серебряное море. Это воды, которые, как священник, смывают нас и вину, и намерение, и ответственность. Серьезно и несерьезно». В этом одна из типично английских черт.
Так вот, я написал Алану Беннету и спросил, не хотел бы он встретиться за ланчем или за чаем, чтобы поговорить по этому вопросу. В ответ пришла открытка с видом горы Пен-и-гент. «Благодарю Вас за письмо. Хотя в таких делах я человек безнадежный. Если бы я мог выразить словами то, что считаю типично английским (и что мне в этом нравится и не нравится), я вообще бы ничего не написал, потому что мной двигали именно поиски того, как бы согласиться с этим. Я действительно ничем не могу помочь, но желаю Вам удачи. Тридцать лет назад я как-то останавливался в Вашей деревне. Надеюсь, в ней все так же.»
Неужели он действительно считает себя «человеком безнадежным» «в таких делах»? В каких делах? Может, он лишь пытался вежливо послать меня подальше, говоря, что не хочет занимать понапрасну мое время, когда на самом деле считал, что потратит попусту свое? Был ли он искренен, утверждая, что не стал бы писать, если бы знал, что есть типично английское, ведь он потратил на анализ того, что это такое, всю жизнь? И это его заключительное замечание о деревне и выражение надежды, что она не изменилась: это тоже в высшей степени по-английски, молитва народа, шагающего в будущее задом наперед, для которого изменение — всегда изменение к худшему.
Вместо этого я начал с нуля, решив, что мы вполне можем исходить из того, что любить англичан не так-то просто. У них нет ни ирландского шарма, ни валлийской приветливости, ни шотландской прямоты. Нужно провести лишь пять минут в каком-нибудь баре за границей, где собралась группа англичан, чтобы в лучшем случае отнестись терпимо к их рабской зависимости от единственного языка, которым они владеют, а в худшем — испытать стыд за то, как они громко требуют принести еду и напитки: это напоминает им о своей стране. Даже если англичанин не будет так шуметь, за его показными манерами может скрываться безмерное презрение: если плохо знаешь соседей, остается лишь чувствовать себя выше их. Англичане напускают на себя превосходство не раздумывая и совершенно необоснованно, но при этом их футбольные болельщики — самые злостные хулиганы в Европе. Справедливости ради следует отметить, что в их характере есть и более привлекательные стороны. Они уже больше не позволяют себе агрессивных разглагольствований о своем образе жизни. И есть ли еще общество, в котором так ценят чувство юмора?
