Гугути и стих перед одноэтажным бараком таможни в когда-то зелёной, но выгоревшей, краске.
Глава Шестая
Как видно, невзлюбил меня базальто-лицый водитель Самвел за тот мой не-христианский "салям" в МинВодах.
Потому-то и придирался, что слишком много расхаживаю по проходу, и не позволял стоять на ступеньках переднего выхода, откуда удобней было смотреть на летящее под автобус шоссе и читать дорожные знаки, неуступчиво сидел на кресле запасного водителя, хоть мог бы пойти вздремнуть на местах высвободившихся после Тбилиси.
Вот и теперь, когда на крыльцо гугутинской таможни важно выступили двое пузатых увальней в мешковатой серой униформе без погон, он резко послал меня на мое место, чтоб не мешался тут.
Они взошли в автобус и двинулись по проходу, непонятно поглядывая глазами неразборчиво блеклого цвета.
Взяли паспорта у нескольких пассажиров, выборочно, непонятно чем руководствуясь, и вышли, приказав избранным заходить к ним в таможню с вещами, а остальные пусть ждут своей очереди.
Всполошились не только избранные; перспектива таскания туда-сюда всего багажа с широченных полок-стеллажей, а также из той баррикады в конце автобуса, составленной из телевизора, молочно-фермерских фляг и груды прочих ящиков – казалась дикой, немыслимой измученному жарой мозгу.
Я вышел наружу, несмотря на оклик Самвела, что покидать автобус не велено, и сел в узкую тень под зеленой стеной таможни.
Наш старший водитель зашел туда и вышел обратно, неопределенно пожимая плечами.
Владельцы отобранных паспортов, ропща, но повинуясь, понесли некоторые из своих сумок через дощатое крыльцо в распахнутую дверь таможни.
По ту сторону дороги пылились пара-другая железных будок с пирамидами из пестрых жестянок всякой-колы и консервированного пива на узких железных прилавках под открытым солнцем.
Сразу за будками круто устремлялась вверх, до середины неба, поросшая травой гора, за которую уходила—обогнув подножие—дорога в Армению.
Подъехали ещё два автобуса, порядком изношенные, сообщением на Спитак и Ленинакан.
Один из пузачей-таможенников вышел и наскоро пропустил их без проверки.
Мне вдруг услышался осторожный стук над моей головой. За стеклом окна – та молодая девушка с лицом неумолимой денежной богини, или царицы достоинством в 5000 драм.
– Позовите папу,– негромко и отчетливо сказала она мне.
В ту же минуту на крыльцо вышел второй таможенник и зычно прокричал:
– Эльза!
В одной из железных будок открылась дверь, и показалась невысокая округлая женщина, про что-то ещё договаривая с подругой продавщицей, потом легко и бодро побежала на зов через дорогу.
Я зашел в автобус.
Крепыш с 14-го места, в спортивно-тренировочных штанах и белой майке с узкими лямками, стоял возле водителя, затягиваясь сигаретой.
– Aхчыкыд канчум a,– сказал я ему.
Он побежал к таможне.
Я тоже вышел следом – вернуться в насиженную тень.
Пухленькая Эльза, перегнувшись за перила крыльца, ополаскивала свои руки водой из стакана…
Спустя минут десять мы снова ехали.
Девушка с 15-го места с неприступной суровостью смотрела за окно, а её папа стоял перед лобовым стеклом и, отирая пот с круглой короткой шеи, рассказывал об изъятии у него на таможне 2 тыс. долларов.
Водители сочувственно цыкали.
– Надо было самолетом,– запоздало советовали пассажиры с передних мест.
Задние пересказывали друг другу подробности.
– Он мне сказал: дай три тысячи и бумагу писать не будем. Но я дал только две,– прихвастнул он, оглядываясь на сурово безучастную дочь.– По закону. Всего десять процентов…
И вот последняя остановка. Погранзастава.
Потерпевший вполголоса договаривается с водителем и торопливо передаёт из рук в руки белый марлевый пояс.
Водитель запирает его в один из многих черных ящичков своей кабины и укоризненно говорит:
– Сразу б так надо было.
Перед шлагбаумом два—обогнавшие нас—автобуса в редком оцеплении грузинских пограничников, а метров через двести другой шлагбаум и мачта с другим трехцветным флагом.
Опять ждать.
Крепыш жалуется на резь в груди и достает ещё сигарету. Я выхожу из автобуса.
Спрятаться некуда. Хилые метроворостые сосенки на обочине не дают настоящей тени.
Выходят и другие пассажиры. Нас тоже берут в оцепление, покуда закончат проверку передних автобусов и приступят к нашему.
Вдруг в нашем автобусе что-то случилось.
Шум, галдеж, крики о помощи.
Трое парней-пограничников неуклюже бегут туда, побряцывая амуницией, затем, закинув пошарпанные “калаши” за спину, они вытаскивают из автобуса—за руки и ноги—человека в белой майке и спортивных штанах, неловко хряснув его, на выходе, затылком о нижнюю ступеньку.
Его укладывают на жухлую ломкую траву возле сосенки.
Выбежавшие из автобуса люди толпятся плотным кольцом вокруг, выкрикивают советы, льют на него воду, женщины держат за руки его дочь, которая пыталась склониться над ним, но потом подпрыгнула на молодых мускулистых ногах, мелькнувших в разрезы платья, и каблуками ударила в землю, с истошным криком:
– Сделайте что-нибудь!
К творящейся сумятице неслышно подъезжает белый автомобиль с эмблемами какой-то международной организации на дверцах, из которого насторожено выходит человек в очках, джинсах и длиннополой Т-майке.
Он обходит вокруг галдящего кольца людей, оценивая ситуацию, протискивается к лежащему, опускается на колени около его головы и трогает пальцами лицо.
– Я – доктор,– с непонятным акцентом произносит он.
От погранзаставы подбегает толстый лысый майор и, мигом все сообразив, кричит доктору:
– Увози его дальше!
Тот подает машину. Пограничники загружают тело через заднюю дверцу фургона.
Доктор говорит, что нужно сопровождающих.
Все оборачиваются к дочери. Та испуганно отшатывается и пятится.
Немая сцена. Желающих нет.
Ну а мне терять нечего, кроме надоевшего ожидания.
Молча подхожу и сажусь в машину на длинное сиденье вдоль боковой стенки, рядом с распластавшимся на полу телом.
Доктор медлит – надо еще одного, а майор кричит, чтоб скорей увозил.
Машина начинает двигаться и тут из кольца пассажиров, с криком: "Я тоже еду!", вырвался невысокий мужчина лет тридцати, черноволосый, с усами, и запрыгнул в машину почти на ходу.
Машина тоже делает прыжок, мгновенно оказавшись у армянского шлагбаума, где нас пропустили лишь заглянув в окно и услыхав надрывное пояснение моего напарника, что тут человек умирает.
Доктор объясняет нам как делается искусственное дыхание: зажать ему нос, покрыть рот платком и вдохнуть туда воздух, потом пять резких нажатий на грудь.
Закончив инструктаж, он резко газует и машина летит к далекому городу, что виднеется на дальнем краю широко раскинувшейся долины, и доктор объясняет кому-то по рации, что везет пострадавшего в больницу ближайшего города – Калинино.
С противоположной стенки срывается пристёгнутое туда сиденье, чтобы резко обрушиться на тело.
Я сползаю на пол резко дёргающийся в бешеной скачке, поднимаю и закрепляю гильотину-сиденье обратно. Это ж надо как все ополчилось на беднягу сегодня! Явно не его день.
Он лежит на полу, раскинув чуть поджатые ноги в спортивных штанах, с закрытыми глазами, в белой—промоченной, запятнанной—майке.
Делать ему дыхание выше моих сил. Передаю напарнику свой носовой платок, как бы откупаясь, а сам начинаю выполнять нажатия на безучастно податливую, словно бастурма, плоть его грудной клетки и, оскалясь, выкрикиваю: "раз! два! три! четыре! пять!"; сдерживая подступающую тошноту.
Доктор удивленно оглядывается на такой полуистерический счёт.
За этим занятием – напарник дует, я давлю –
