И тут напарник закричал, что у того вода пошла через нос. Действительно, через округлые ноздри с прилипшими с внутренней стороны крыльев носа белесыми комочками соплей стали вырываться мелкие водяные брызги.
Напарник всё кричал, что он не может больше, что его тошнит; а доктор требовал не прекращать, он не знаком с городом и ему надо спрашивать у прохожих.
И тогда я сказал себе: ты, падла, ничем не лучше этого парня; он честно отработал свое, а платочком ты не откупишься, так что давай – работай.
Хватаясь за тарахтящее ножками в пол сиденье, что подпрыгивало на ухабах, мы с напарником поменялись местами: теперь он надавливал, а я зажимал скользкий неподатливый нос, откуда булькали брызги, и вдувал—сколько мог—воздух через помокрелый платок, стараясь не думать что там под ним и сколько я ещё продержусь, пока начну блевать.
Так мы подлетели к приемному покою городской больницы и я с облегчением проревел головам в белых шапочках, что высунулись из окна:
Мы перегрузили его на носилки и занесли внутрь, и поставили на плиточки пола под раскрытым окном.
Местный врач приложил свои пальцы к его сонной артерии, приподнял зажмуренное веко и сказал, что это покойник.
Мы с напарником вышли на крыльцо.
Он пересек подъездную дорожку и, сев под дерево фруктового сада на круто уходящем вниз склоне, обхватил голову руками.
Надо отвлечь парня от ненужных дум. Я присел рядом:
– Сергей.
Глава Седьмая
Когда самая старшая из моих дочерей была еще студенткой швейного училища, то как-то вечером она сказала мне—совсем нежданно и с каким-то даже вызовом:
– А расскажи мне какой-нибудь ужас.
– На ночь глядя?
– Ничего, я уже взрослая.
– Ну раз так – держись, то есть слушай.
В один из дней случилось так, что я переплюнул самого Аркадия Гайдара.
В трамвае.
У этого знаменитого писателя есть рассказ «Чук и Гек», в котором он даёт определение “счастья”. Мол, счастья это такая штука, которую каждый понимает по-своему. В общем – расплывчатая мазня.
Так вот, в том самом трамвае у меня вдруг сложилось четкое определение: счастье – это когда прижмёшься лицом к беременному животу любимой женщины, а тебя изнутри двинут пяткой по носу.
О, какой я был довольный, что превзошел кумира пионерии!
А потом приехал домой, раскрыл MORNING STAR—газету британских коммунистов—и прочитал статью, что в одной латиноамериканской стране, на свалке, обнаружили труп беременной женщины, у которой был вспорот живот и вырван плод, а вместо него засунута отрезанная голова ее мужа.
Лицо дочери исказилось каким-то странным подёргиванием, она растерянно сказала:
– Это – люди? Звери!
– Не оскорбляй зверей, пожалуйста,– заступился я.– Они убивают по необходимости, чтоб выжить. Им не хватает ума додуматься до пыток, истязаний, палаческих мучительств.
Вот до чего самоуверенным нравоучителем был я в те недостижимо невозвратные время.
Течение последующей жизни порядком меня образумило, сгладило заносчивость позиций.
Мне было напомнено, что лиса может не сразу съесть пойманного зайца, но неспешно вспарывать ему шкуру и наслаждаться тонким визгом окровавленной жертвы.
Ну а что делают садисты кошачьего племени с пойманной мышью?
Так что теперь я готов принести публичные извинения и покаянно заявляю: звери ничем не лучше людей. И те, и те – часть природы.
А с природой спорить бесполезно. С природой надо жить дружно. Она может скрасить мое ожидание момента, в котором заканчивается отмерянный мне отрезок течения речки, ни в которую, ни из которой нельзя войти или выйти дважды…
На этот раз природа проявила благосклонность и я дожидаюсь нашего автобуса не на солнцепеке, а во фруктовоим саду калининской горбольницы и отвлекаю разговорами Сергея, который бежал из Баку после сумгаитской резни, а потом подымал из руин разрушенный землетрясением Спитак, и мерз в окопах на постах в Красносельском районе
Он ответно интересуется моими обстоятельствами:
– Ты давно тут?
– С 87-го.
Его удивляет, почему я не покинул Карабах во время войны, ведь у меня не местная национальность.
– Мне один мусульманин отсоветовал уезжать,– объясняю я.
– Какой ещё мусульманин?
– Абу-аль-Ала. Арабский мудрец. Он говорил: если знаешь, что в каком-то месте чума – не ходи туда, там можешь заразиться. Ну а если все-таки туда попал, то не выходи – ты можешь разнести заразу.
– А как ты вообще оказался в Карабахе?
– Меня ялдаш Наджафов послал, из Баку.
Час от часу не легче! Собеседнику явно не по душе такое обилие порочащих меня связей: мусульманин-араб, коммунист-азербайджанец.
Но тот факт, что мы с ним надували один и тот же труп, чем-то роднит нас и заставляет проявлять терпимость.
– Наджафов – это кто?
– Начальник отдела кадров министерства просвещения Азербайджана. В 87-м он мне сказал: "..мы хотели вас послать в саатлинский район, но пошлём в Карабах, потому что там армяне знают русский язык, вам там будет легче."
Сергей соглашается, что ялдаш Наджафову не откажешь в логике и сообщает, что Саатлы – жуткое место: песок да комары.
Приехал наш автобус, но снова надо ждать – мы должны дать письменные показания, а следователя пока нет.
Женщины из близстоящего дома выносят подносы с чашками кофе.
Пассажиры и водители пьют стоя и уже рождается эпос-фольклор про бедного беженца из Баку, который в суровых сибирских условиях неустанным трудом заработал 20 тыс. долларов и ехал в Ереван купить квартиру, но скончался за двести метров от шлагбаума родины, не пережив потери 2 тысяч.
Когда кофе был выпит, приехали родственники покойного и увезли его дочь, оставив самого дожидаться в местном морге.
Потом пришел высокий и кудрявый следователь и отвел нас в прокуратуру, где старательно дышал через нос, пока мы писали свои показания.
Уже под вечер мы выехали из Калинино, и тут же встретили машину с родственниками и дочерью покойного.
Дживан выбежал на шоссе с белым марлевым поясом в руках и был восторженно расцелован девушкой, забывшей уже всякую суровость.
– Быстро замуж выйдет,– умиленно спрогнозировали наблюдавшие через окно пассажирки.– И деньги есть, и родственники.
В потёмках мы прибываем в Степанаван, где живут водители нашего автобуса и где мы расстаемся со старшим из них: "Ара! Я такого рейса еще не видел!"
Дальше нас повезут Самвел и Дживан, которому сейчас жена принесла несколькомесячного сына в белом чепчике и ползунках.
Тот сидит у папы на руках, уцепившись за черную баранку руля, а Дживан счастливо улыбается – сынок тоже шофёром будет!.
И опять мы едем сквозь ночь, разные, посторонние друг другу люди, но этот невиданный рейс (а может и всякий совместный путь) делает нас своими.
Мы стали частью новой общности людей – гражданами нашего автобуса.
Нам жаль расставаться с парой старичков, которых заждались родственники на одной из дорожных развилок, и с ворчливой владелицей телевизора, и со всеми, кому раньше сходить. Мы не знаем друг друга, но мы свои.
Сергей подсаживается расспросить: куда я в Ереване?
На автовокзал.
Но он не работает
