— Шевцов взял штурмом батареи, стерегущие побережье, — ликующе воскликнул Клаузевиц.
Шевцов был генералом, который командовал десантным отрядом. Когда ему пришлось штурмовать батареи, экипажи десантных барок смогли бы обеспечить ему безопасное отступление, но поскольку его посланец прибыл сюда, в Даугавгриву, значит десантный отряд уже установил контакт с защитниками деревни и, возможно, выполнил отданные ему приказы, ударив во фланг французских позиций. Стрельба, казалось, затихала, хотя сквозь пороховой дым, смешанный с утренней осенней дымкой, все еще ничего не было видно.
— Кладов ворвался в апроши, — продолжал Клаузевиц, — пришедшие с ним землекопы разрушают брустверы.
Огонь снова усилился, правда рассвело уже настолько, что вспышек не было видно. Упорная битва, не на жизнь, а на смерть, судя по всему, продолжалась и была настолько отчаянной, что даже прибытие на галерею самого губернатора не привлекло особого внимания группы офицеров, которые пытались рассмотреть хоть что-либо сквозь туман и пороховой дым.
Эссен ознакомился с обстановкой, задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу и обернулся к Хорнблауэру.
— Я собирался прибыть сюда еще час назад, — сказал он, — но мне пришлось задержаться из-за депеш.
Массивное лицо Эссена было мрачным; он взял Хорнблауэра под руку и отвел его подальше от младших офицеров штаба.
— Плохие новости? — спросил Хорнблауэр.
— Да. Хуже некуда. Мы разбиты в великой битве под Москвой и Бонапарт занял город.
Это действительно была самая худшая из возможных новостей. Хорнблауэр мог предсказать будущее: если это сражение сравнимо с Маренго, Аустерлицем или Веной, то сокрушительное поражение в нем поставило нацию на колени и занятие Москвы можно сравнить с оккупацией Вены и Берлина. Неделя — другая и Россия взмолится о мире — если уже не начала этих переговоров — тогда Англия останется в одиночестве против всей Европы, ополчившейся на нее. Может ли кто-либо в мире противостоять силе и могуществу Бонапарта? Пусть даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять удар бесстрастно, так, что бы тревога не отразилась на его лице.
— Мы все равно будем сражаться здесь, — сказал он.
— Да, — подтвердил Эссен, — мои солдаты и офицеры будут драться до последнего.
На его лице была почти усмешка, когда он слегка кивнул головой на Клаузевица; этот человек рисковал своей шеей как никто другой, воюя проти всвоей страны. Хорнблауэр вспомнил намек Уэлсли на то, что его эскадра может понадобиться для спасения русского двора. Тогда его корабли будут переполнены беженцами из этой, последней континентальной державы, поднявшей оружие против Бонапарта.
Дым и туман редели и стали видны отдельные участки поля сражения; Хорнблауэр и Эссен вернулись к своим делам, как будто с облегчением от того, что пока можно не думать о будущем.
— Ха! — вдруг воскликнул Эссен, указывая на что-то пальцем.
Участок с апрошами был хорошо виден; тут и там в брустверах зияли дыры.
— Кладов выполнил полученные приказы, сэр, — произнес Клаузевиц.
Пока эти бреши будут заделаны одна за другой, начиная с ближайшей к первой линии траншей, ни один француз не сможет пройти в головную часть апроша и, конечно же, весь окоп нельзя будет использовать. Еще два дня выиграны, подумал Хорнблауэр, пытаясь на глаз оценить размеры повреждений — приобретенный опыт уже позволял ему оценивать и осадные операции. Сильный ружейный огонь все еще доносился из арьергарда, прикрывавшего отход сил, принимавших участие в вылазке, под защиту вала. Эссен уложил конец своей огромной подзорной трубы на плече адьютанта и навел ее на открывающуюся внизу картину. Хорнблауэр смотрел в свою. Большие барки, доставившие десант, лежали, брошенные на берегу, а шлюпки, которые забрали с них моряков, уже были вне выстрела с берега. Рука Эссена опустилась на его плечо и развернула в другую сторону.
— Смотрите сюда, коммодор! — бросил Эссен.
Поле зрения подзорной трубы резко выделило сцену, на которую хотел обратить его внимание губернатор. Отдельные пехотинцы из числа осаждающих, пробирались через ничейную полосу, намереваясь укрыться в своих траншеях и — теперь Хорнблауэр увидел это — добивали штыками русских раненных, которые попадались у них на пути. Наверное, только этого и можно было ожидать после многодневной и кровавой осады, когда ожесточенность достигал наивысших пределов, особенно среди орд Бонапарта, которые шатались по Европе уже много лет и еще с отрочества и привыкли жить тем, что собирали с покоренных стран, используя в качестве единственного аргумента мушкет со штыком. Эссен побелел от ярости; Хорнблауэр попытался разделить его чувства, но почувствал, что ему трудно сделать это. Он ожидал всех этих ужасов и был готов идти и убивать солдат и матросов Бонапарта, но не считал, что сделает это во имя возмездия — убивая людей за то, что они, в свою очередь, прикалывали его раненных союзников. Внизу, среди дымяшщихся развалин деревни, оказывали помощь тем из раненных, которым удалось выбраться с поля боя. Хорнблауэр с содроганием подумал, что добитые на нейтральной полосе были еще счастливчиками. Он медленно прошел мимо рядов почерневших от порохового дыма и оборванных русских солдат, которые разговаривали неестественно громко, со страстью людей, которые только что с трудом вырвали такую нужную победу.
Среди массы писем, с большим опозданием поступающих из Англии, были и толстые пачки листовок, отпечатанные на французском и немецком, а некоторые — даже на голландском и датском. В них армии Бонапарта призывали к дезертирству — конечно, не массовому, листовки были направлены на отдельных солдат и обещали перебежчикам дружественный прием. Эти листовки должны были опровергнуть утверждения, которые Бонапарт постоянно делал в своих прокламациях, о том, что англичане содержат пленных в мрачных плавучих тюрьмах, а дезертиров жестоким обращением заставляют служить в английской армии в качестве наемников. Листовки обещали легкую и безопасную жизнь в плену с правом почетного выбора для тех, кто хочет сражаться с тираном, по собственному желанию вступить в британские войска. Листовка на французском была составлено хорошо и, очевидно, другие — тоже; должно быть, Каннинг или этот ловкий малый — как его? — Хукхэм Фрир, приложили к ним руку.
Письмо, сопровождавшее пачки листовок, в котором ему поручалось сделать все возможное, чтобы они попали в руки вояк Бонапарта, содержало интересное приложение — копию письма Бонапарта Мармону, перехваченного, должно быть, где-то в Испании, в котором император негодовал против новых проявлений британской лживости и вероломства. Он видел несколько первых памфлетов и был возмущен ими до глубины души. Судя по языку письма, эта попытка склонить его войска к измене своему долгу, привела Бонапарта в ярость. Бешенство императора было вполне понятно, ибо подобный способ воздействия на его солдат, похоже, был достаточно эффективным. Пруссаки, которе привыкли к хорошему обмундированию и питанию, теперь, под командованием Макдональда, сидели на мизерных рационах, среди страны, опустошенной фуражирами; предложение жизни и хорошей кормежки, вместе с призывами к патриотизму, вполне могло привести их к дезертирству. Хорнблауэр прикинул в уме текст письма губернатору, в котором он предложил бы пропустить во французский лагерь несколько мелких торговцев, не столько для того, чтобы продавать врагам деликатесы, сколько для того, чтобы распространить среди них эти листовки. Здесь, где войска Бонапарта столкнулись с действительно трудными условиями и почти не добились успеха, призывы листовок могут иметь больший вес, чем в основной части французской армии под Москвой; Хорнблауэр был склонен не особо доверять русскому бюллетеню, красочно описывающему сожжение Москвы и громкое публичное заявление Александра о том, что он не заключит мира, пока хоть один француз будет оставаться на русской земле. По мнению Хорнблауэра, боевой дух французов был все еще высок, а у Бонапарта все еще было достаточно сил, чтобы подписать мир с Россией кончиком штыка в русской же столице, если бы даже степень разрушения города не была так велика, как об этом говорили.
