— Есть, сэр!
— Итак, удачи вам.
— Благодарим вас, сэр!
Было уже совсем темно, когда Хорнлауэр вновь ступил на шаткий пирс в Даугавгриве; вокруг была тьма и холодное дыхание ветра. Много воды утекло в Двине с того дня, когда они впервые встали на якорь в Рижской бухте. Миновала середина лета, наступала осень. Теперь ему еще предстояло пробираться трашеями до церкви и он сомневался, хватит ли сил его усталым ногам, чтобы вскарабкаться в непроницаемой темноте по ступенькам на галерею. С раннего утра Хорнблауэр почти не присел и не ел ни крошки. Теперь от усталости и голода у него кружилась голова. Клаузевиц все еще был на своем посту, на галерее. Вокруг мерцали звезды, бросая свет, который казался ярким после абсолютно непроницаемой тьмы на лестнице, по которой только что взбирался Хорнблауэр.
— Похоже, французы необычайно активны этой ночью, — приветствовал его Клаузевиц, — в сумерках они сменили войска в траншеях.
Внезапно французские линии опоясались ярким оранжевым пламенем и до их ушей долетел рокот залпа.
— Периодически они обстреливают ров картечью, — пояснил Клаузевиц, — чтобы помешать нашим ремонтным бригадам. Так делается всегда, но после полудюжины залпов они уже с трудом определяют направление и дистанцию стрельбы.
Если осадное дело действительно столь механическое искусство, если каждый шаг в нем неизбежен и его можно предугадать, всегда существует шанс, что какой-нибудь генерал, обладающий оригинальным мышлением, постарается нарушить правила. Дня через два брешей и апрошей будет достаточно, для штурма — что же может помешать осаждающим нанести удар немного раньше и захватить защитников врасплох? Хорнблауэр сказал об этом Клаузевицу.
— Это всегда возможно, — ответил тот напыщенно, — но этой ночью наши посты в траншеях сегодня как никогда усилены, ведь на рассвете ожидается вылазка.
Утомленный взгляд Хорнблауэра, блуждая по сторонам, наткнулся на ворох соломы, которую принесли на галерею в тщетной попытке сделать этот передовой командный пункт хоть немного комфортабельнее. Он с облегчением присел — его ноги буквально дрожали от усталости — и поплотнее завернулся в плащ, спасаясь от ночной прохлады. Теперь мысль о сне стала необычайно соблазнительной. Хорнблауэр вытянулся на шуршащей соломе, а затем приподнялся на локте, подтягивая еще одну охапку, чтобы использовать ее в качестве подушки.
— Я немного отдохну, — провозгласил он, откинулся и прикрыл глаза.
Его желание поспать было вызвано чем-то большим, нежели просто усталостью. Погружаясь в сон, он хотел хоть на некоторое время уйти от реальности — от осады, ее вони и опасностей; хотел почувствовать себя свободным от ответственности. Он не хотел больше терзаться новыми сведениями о продвижении Бонапарта все дальше к сердцу России; он не хотел больше мучиться сознанием того, что ведет отчаянную и безнадежную борьбу с врагом, который в конце-концов все равно победит — так колоссальна была его мощь. Если только ему удастся заснуть, то его ожидает лишь забвение, не более, чем забвение. Сегодня ночью он заслужил право погрузиться в сон, как только мужчина может заслужить право утонуть в объятиях своей любовницы. Нервы его были всё еще на удивление крепки, несмотря на нечеловеческое напряжение нескольких последних недель — а, возможно, (такова была его противоречивая натура) именно благодаря этому напряжению. Он поудобнее устроился на соломе и даже осаждающие его смутные беспокойные видения (действие которых он так или иначе ощущал), вместе со всеми еще более значительно тревожными мыслями, теснящимися у него в голове, не смогли помешать его сну.
Он проснулся от того, что почувствовал руку Клаузевица на своем плече и с усилием, по кускам, вновь собрал из небытия Хорнблауэра, которому предназначено защищать Ригу — как человек, по фрагментам собирающий головоломку.
— Час до рассвета, — произнес Клаузевиц, вернее, его раплывчатая тень, колеблющаяся в тревожном мраке.
Хорнблауэр сел: все тело затекло и он продрог под жалким прикрытием плаща. Если все прошло удачно, десантный отряд в эти минуты пересекает бухту. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо с парапета, окружающего галерею. Еще одна тень мелькнула у его локтя и сунула ему в руку что-то обжигающе горячее — стакан с чаем. Он осторожно отхлебнул, чувствуя, как по телу растекается тепло. Резкий звук одиночного мушкетного выстрела достиг их ушей и Клаузевиц начал было объяснение, неожиданно прерванное яростной вспышкой ружейного огня на ничейной полосе между двумя рядами траншей. Тьма озарилась вспышками пламени.
— Возможно, патрули проверяют друг другу на нервы, — сказал Клаузевиц, но огонь все не затихал, а даже усилился. Далеко внизу вырвался длинный язык пламени, рассыпавшийся массой вспышек в направлении, где, очевидно, пехотная колонна подощла к первой линией укрепления. Ракеты вспыхнули и растаяли под грохот ружейных залпов; вскоре пушки также изрыгнули оранжевое пламя и мгновением позже огня стало еще больше, так как и атакующие, и обороняющиеся сбросили с брустверов зажигательные снаряды — каркасы — чтобы осветить противника. Над бухтой выросла извилистая полоска желтого огня, которая сперва поднялась высоко в небо, а затем взорвалась алыми звездами.
— Благодарю тебя, Господи! — произнес Хорнблауэр про себя.
Десантный отряд вышел в назначенный ему район немного раньше времени и кто-то, англичане или русские, решили атаковать немедленно, как только услышали стрельбу на берегу. Клаузевиц обернулся и бросил отрывистый приказ; адьютант бросился вниз по лестнице, чтобы передать его и почти в ту же секунду другой офицер торопливо взбежал по ступенькам на галерею, что-то затараторив по-русски так быстро, что Клаузевиц, не слишком хорошо знакомый с этим языком, вынужден был попросить его повторить некоторые слова помедленнее. Когда сообщение было, наконец, передано, он повернулся к Хорнблауэру.
— Неприятель выступил значительными силами, очевидно, с намерением предпринять внезапную атаку. Если она будет успешна, французы могут сэкономить два дня.
Новый шум донесся откуда-то снизу; десантный отряд натолкнулся на первое сопротивление и невидимый во тьме противоположный берег озарился новыми вспышками. Там шла отчаянная битва, в которой слились атака с контратакой и фланговыми ударами. Между тем посветлело — достаточно, чтобы можно было разглядеть Клаузевица — небритый, в мундире с торчащими соломинками, он являл странный контраст со своим обычным щеголеватым видом. На поле боя по-прежнему ничего не было видно, за исключением бесформенных клубков дыма, плывущих в полумраке. Хорнблауэру вспомнились строки Кэмпбелла в поэме «Гогенлинден», про то, что даже утренние лучи солнца не могли пробиться сквозь облака порохового дыма этого сражения. Треск мушкетов и грохот артиллерии говорили о жестокой схватке, а однажды Хорнблауэр услышал громкий крик, вылетающий из тысячи глоток, которому отвечал дикий вопль — очевидно, атакующие наткнулись на контратаку. Очертания местности становились все резче; начали появляться гонцы с первыми вестями.
