В солнечные дни, которых здесь выдается очень мало, из нашей бухты открывается вид на необозримые дали. Волны, волны, волны кругом… Холодные, равнодушные ко всему на свете. А зимой — голубовато-белые торосы и давящая, глухая тишина. Трудно думать об этих пространствах. Невыносимо представлять, как далека я от своих товарищей и друзей. Кричи, плачь, проклинай — тебя никто не услышит, кроме океана и неба. Им нет дела до жизни людей. Можно сойти с ума от тоски и отчаянья. Я нашла утешение в своих учениках. Ты удивилась бы, увидев, с каким старанием они выписывают буквы русского алфавита на замше заячьих шкурок!
От одного охотника-зверобоя я услышала, что на северо-восток от нас, почти посредине Берингова пролива, лежат острова Диомида, меньший из которых находится совсем недалеко от Аляски…»
Станислава не написала Зофии, что местные жители часто переправляются по установившемуся льду на собачьих упряжках через пролив и закупают продукты и боеприпасы на американских факториях. Не написала и то, что Аляску и Чукотское побережье разделяют здесь всего сто семь верст.
Минут двадцать Ян и Станислав молча лежали на земле, больше похожие на трупы, чем на живых людей. Индеец сложил руки на груди и закрыл глаза, отдав всего себя отдыху. Он дышал медленно и глубоко, будто смакуя прохладный осенний воздух. Он прислушивался к тому, как усталость понемногу уходила из тела, и когда почувствовал, что она ушла совсем и кровь перестала тяжело шуметь в ушах, рывком поднялся на ноги.
— Надо идти, Ян. Нельзя долго оставаться на одном месте.
— Сейчас… — отозвался поляк.
Полежав еще несколько минут, он тяжело поднялся.
— Пся крев… Я мог бы сейчас спать двое суток подряд.
— Потом, — сказал Станислав.
— Правильно. Выспимся, когда подохнем.
Они продрались через заросли орешника в редкий подлесок и пошли на северо-восток.
— Стась, — сказал Ян. — Я читал одну книжку про индейцев. Они назывались могиканами. Вождем у них был Большой Змей, что ли…
— Могикан? — переспросил Станислав. — Я не знаю такого племени. По-нашему мугикоонс — волки. Мой народ, шауни, называет их тоскующими. Большой Змей? Тоже не знаю такого вождя.
— А кто у вас был вождем?
— Мой отец Леоо-карко-оно-маа, Высокий Орел, внук великого Текумсе.
— Текумсе тоже был вашим вождем?
— Да. Сто пятьдесят лет назад.
— Слушай, как получилось, что твоя мать полька, а отец — индеец? Она что, уехала в Канаду и там познакомилась с ним?
— Для этого нужно очень много слов. Это надо рассказывать у костра, когда впереди долгая ночь, и когда есть хорошая еда и у всех в кисетах достаточно табака для калюти, и когда кругом все спокойно.
— Да-а, — протянул Ян. — Когда много хорошей еды и когда кругом все спокойно… Послушай, давай присядем. У меня что-то совсем плохо с ногами.
— Когда часто отдыхаешь, ноги становятся совсем слабыми, — сказал Станислав. — Надо идти.
Вскоре подлесок стал густеть, сдвинулись теснее деревья, под ногами зашуршал толстый слой опавших листьев. Сыростью пахнуло из чащи. Станислав замедлил шаг и потянул воздух ноздрями.
— Близко большая вода, — сказал он.
— Наверное, Нида, — пробормотал Ян. — Здесь только одна большая река — Нида.
Станислав вдруг остановился и дернул за руку Яна.
— Стой! — сказал он шепотом. — Пуквана.
— Что?
— Дым.
— Какой дым? Откуда здесь дым?
— Не знаю. Но это не дым костра. Это другой дым.
— Может быть, они подожгли лес?
— Это не лес.
Индеец втянул голову в плечи и подался вперед. Ноздри его широко раздувались. Лицо заострилось и стало напряженным. Тревога Станислава передалась Яну.
— Что? — спросил он едва слышно.
— Горело сухое дерево, — сказал Станислав. — Много дерева. Он двинулся вперед, бесшумно скользя по опавшим листьям. Ян
старался так же бесшумно следовать за ним. Они прошли шагов сто.
Индеец волновался все сильнее. Слегка поворачивая голову, он пр слушивался к тишине леса и старался охватить взглядом как можно большее пространство впереди.
Наконец и Ян почувствовал слабый запах гари.
— Будто жгли какие-то тряпки, — сказал он.
— Тс-с-с!
Чаща кончилась. Вправо и влево распахнулась широкая поляна, открылось белесое небо, и оба остановились, замерев от того, что увидели.
Посреди поляны догорал дом. Вернее, то, что осталось от дома. Груда черных бревен, еще сохранявших форму пятистенного сруба курилась жидким серым дымком. Уступчатая печная труба подымалась из тлеющих развалин. Пахло горелым тряпьем и еще чем-то сладковатым, тошнотным.
Поодаль, правее, чернела в земле прямоугольная яма, из которой поднимались клубы белого пара. Вероятно, там раньше стоял сарай или какая-то другая хозяйственная постройка, под которой был подпол.
И тишина кругом.
Ясная лесная тишина, прерываемая иногда потрескиванием тлеющих бревен да шорохом осыпающихся углей.
Разоренное человеческое гнездо в сердце зеленого леса у маленького ручья, который сонно тек в папоротниковых берегах за чернеющей ямой.
Станислав и Ян стояли в кустах на краю поляны, глядя на пожарище.
Какая трагедия разыгралась несколько часов назад в этом глухом лесном уголке?
Ян тяжело переступил с ноги на ногу.
— Это лесничество, — сказал он. — И они были здесь.
— Что они здесь искали?
— Не знаю. Может быть, нас.
Ян шагнул вперед.
— Посмотрю. Может, найдется какая-нибудь жратва.
— Нет, — сказал Станислав. — Надо быстро уходить отсюда.
— Пойду посмотрю, — упрямо сказал Ян.
— Они могли устроить засаду.
— Чепуха. Они уже далеко отсюда. Дом, наверное, горит с самого утра. Подожди меня здесь. Я пойду. Хуже не будет.
Индеец пожал плечами и не стал больше спорить. Ян осторожно вышел на открытое место. Остановился, словно ожидая выстрела. Стена леса на другой стороне поляны молчала. Только с легким звоном осыпались уголья с догорающих бревен. Даже птиц не было слышно.
Поляк подошел к черному срубу и заглянул внутрь через дыру оконного проема.
С минуту он смотрел туда, стоя неподвижно, как загипнотизированный. Наконец повернул голову, скользнул взглядом по кустам за которыми скрывался Станислав, и, обогнув сруб, исчез из виду.
Через мгновенье он снова появился, теперь уже с другой стороны, и махнул рукой, подзывая индейца.
Проходя мимо остатков стены, Станислав тоже заглянул внутрь.
Там, в бывшей комнате, стояла почерневшая железная кровать, на сетке которой лежала спекшаяся смолистая масса, очертаниями напоминавшая человеческую фигуру, скорчившуюся в смертной судороге. От сладковатого смрада кружилась голова, подступала тошнота к горлу. Угли, подернутые белым пеплом, еще полыхали жаром.
