— Пожалуйста…— шептала она,-пожалуйста, не забирай его у меня. Я так сильно люблю его. Пожалуйста, оставь его со мною. Он — все, что у меня есть в жизни.
Она смотрела на сверкающие бриллиантовой россыпью разноцветные полосы, растекавшиеся по всему водоему, и ей казалось, что нет ничего более прекрасного.
— Пожалуйста…— шептала она, зная, что тот, кто способен создать такую красоту, обладает наивысшей силой исцеления и милосердия.
— Пожалуйста, я буду самой кроткой и доброй, если Ты оставишь его в живых…
Звуки женского плача вывели его из состояния оцепенения и вернули с края вечности в мир живых. Прилагая неимоверные усилия, он поднял отяжелевшие веки. Сначала была темнота, потом, как сквозь туман, он начал различать понуро сидящую Джесси с опущенной головой и сложенными на коленях руками. Он смотрел на ее мокрые от слез щеки, недоумевая, почему она плачет. Ему нужно было прилагать усилия, чтобы снова не впасть в забытье, чтобы дышать и думать.
Джесси плакала. Ему страстно хотелось обнять и успокоить ее, но у него совсем не было сил. Темнота забытья нашептывала ему что-то, обещала избавить от давящей боли, пронизывающей его при каждом вздохе. Это было так соблазнительно, так заманчиво. В минуту слабости ему хотелось сдаться и уйти в эту темноту. Ведь все, что от него требовалось — это закрыть глаза, провалиться в бездну и дать ей унести себя прочь.
Но тогда до него снова доносился голос Джесси, Она молилась за него словами, в .которых он слышал тоску и слезы. «Она плачет обо мне, — подумал он. — Она плачет из-за того, что я ранен, что я могу умереть».
Собрав все силы, он стал рваться из объятий бархатного покрова темноты.
— Джесси?
— Крид! — Его имя было криком радости и облегчения. Криком любви. — Как ты себя чувствуешь?
— Так себе.
Ее улыбка была настолько ослепительной, что могла бы осветить целый город.
— Я так боялась за тебя, — бормотала она. — Так сильно боялась.
Ее руки блуждали по его телу, поправляя одеяло, временами покоились на его лбу, стараясь принять на себя мучивший его жар, словом делали то, что делают руки женщин всего мира.
— Никак не могу понять, зачем индейцы сначала стреляли в тебя, хотели убить, а потом вдруг передумали и привезли сюда?
— Индейцы не стреляли в меня, любимая. Это был Риммер.
— Риммер? Зачем?
— Не знаю. А с тобой все в порядке?
— Я чувствую себя хорошо. Ты голоден? — спросила она. — Может, хочешь пить?
— Хочу.
— Тебе бы надо поесть.
— Потом.
Он выпил всю принесенную ею воду, потом упал на подушку и опять закрыл глаза. «Я и раньше бывал на краю, а теперь совсем приблизился к грани жизни и смерти, — думал он. — Так близко, как никогда».
— Крид?
— Я в полном порядке, Джесси. Только немного устал. — Он почувствовал, как она взяла его руку. — Не волнуйся, любимая. Я выдюжу. Почему бы тебе не вздремнуть?
Он потянул ее за руку, как бы предлагая прилечь рядом, а другой рукой тем временем обнял за плечи, прижимая к себе.
Через несколько минут Крид уже спал. Лежа рядом и положив голову ему на плечо, Джесси молча молилась, вознося свою благодарность всем богам — белым и краснокожим— за то, что они сохранили жизнь ее любимому.
Он так и не смог стать хорошим и послушным пациентом. Сначала казалось, что он слишком слаб даже для того, чтобы хотя бы сидеть по нескольку минут. Он знал, что так надо, но ему это не нравилось. Вынужденное безделье угнетало и раздражало его. Ему не нравилось, что Джесси старалась услужить ему во всем. Ему не нравилось, что он прикован к постели. Наконец, ему совершенно не нравилось, что он даже не мог самостоятельно оправиться.
Он огрызался на Джесси, грубил врачевателю Ма-то Вакува. И это продолжалось до тех пор, пока оба не пригрозили, что оставят его одного.
Тасунке Хинзи навещал его каждый день. От него Джесси узнала, что они с Кридом друзья с детства. Иногда она сидела с ними и слушала воспоминания мужчин о прежних днях, еще до того, как солдаты напали на их поселок и увели с собой уцелевших соплеменников в резервацию.
Теперь наступил следующий период.
Джесси слушала рассказы Тасунке Хинзи о жизни в резервации и не могла поверить, что индейцы, силой изгнанные из родных мест, к тому же подвергались бесчеловечному обращению и всяким унижениям. Все это не увязывалось с тем, чему ее учили в школе, что индейцев направляли в резервации для их же собственного блага, что там для них строили дома, что их снабжают пищей и одеждой.
Тасунке Хинзи рассказывал совсем другое. Дни, которые они провели в резервации Стэндинг Рок, были самыми трудными, говорил он. Им всегда чего-нибудь не хватало — то еды, то одеял… Стариков тянуло в родные места, от тоски они заболевали и очень быстро умирали. Дети постоянно голодали. Женщины горевали, мужчины озлоблялись. Через несколько месяцев воины стали покидать резервацию. Один за другим они втайне уходили вместе со своими женщинами и детьми.
— Мой народ никогда не вернется обратно в резервацию по доброй воле, — сказал Тасунке Хинзи убе денно. — Мы будем жить и умирать здесь, но больше не станем подчиняться белым.
Тасунке Хинзи взглянул на Джесси. Она уже давно сменила свою городскую одежду на мягкое индейское платье из тонкой оленьей кожи и мокасины. Ее единственным украшением был бисерный чокер. Тасунке хорошо его помнил. И теперь, глядя на него, он вспоминал, как гордился Пеханска, когда его бабушка Окока сделала этот чокер для него. «Это было уже так давно, — подумал он с горечью. — Так давно». Неожиданно Тасунке поднялся.
— Аке вансиньянкин ктело, кола, — сказал он, кивая Криду, а потом и Джесси.
— Таньян яхи цело, — ответил Крид. — И я рад был тебя повидать.
Джесси взглядом проводила нырнувшего под полог вигвама гостя. Он, в общем-то, относился к ней с уважением, но она не могла отделаться от ощущения, что где-то в глубине души он сохранял к ней тайную неприязнь. Может быть, потому, что она была белой, а может, из-за того, что ее соотечественники отобрали у них родную землю и убили многих индейцев.
К концу дня проведать Крида и осмотреть его раны пришел Мато Вакува. Мато Вакува не очень хорошо говорил по-английски, но для Джесси у него всегда находилась теплая улыбка. С каждым днем она все больше привязывалась к старику.
Иногда, когда Крид спал, она выходила посидеть на солнце. Она часто видела Мато Вакува сидящим у своего вигвама в окружении детей и даже взрослых.
Тот день не был исключением. Джесси сидела, прислонившись спиной к своему жилищу, и наблюдала за лицами детей, улыбаясь внезапным переменам в выражении их лиц — от благоговейного страха до искрящегося веселья.
