Игорь пожал плечами, взял авоську и буркнул:
— Ладно.
— Ну, а на что ты пригоден? — обернулась она ко мне. — Давай-ка мой полы. Ведро, тряпка есть?
Я не знаю, что меня заставило повиноваться ей. Я принес ведро, тряпку, закатал штаны. Снегирева сложила в таз грязную посуду и отнесла ее на кухню. Когда она снова заглянула в комнату, аврал был в полном разгаре.
— Как ты моешь? — в ужасе воскликнула она. — Во-первых, ты только размазываешь грязь. Во-вторых, сейчас снизу прибегут соседи, ты их наверняка затопил. У тебя есть какие-нибудь старые брюки?
— Зачем?
— Я спрашиваю: есть старые брюки?
Отыскав в кладовке старые, протертые в коленках тренировочные штаны, я протянул их Снегиревой.
Она осмотрела их, поморщилась и приказала:
— Выйди-ка на минутку. И вообще побудь на кухне. Посуду, что ли, вымой.
Я вышел в кухню, сел на табуретку и закурил. Я готов был реветь от бешенства. Какого черта она тут распоряжается, что ей надо? В конце концов, хозяин тут я. Ну, окурки, кости, консервные банки — а ей какое дело? Конечно, грязищу мы тут развели несусветную, она права. Но это опять же ее не касается.
Посуду я все-таки вымыл.
Когда пришел Игорь, мы снова принялись за пимы. Антон ушла в кухню. Игорь сучил дратву, я подшивал. Работали молча. Вот из кухни потянуло свежими щами.
— А пахнет вкусно, — сказал Игорь.
— Зачем она пришла? Никто не просил. Тоже мне благодетельница! — ворчал я. Но теперь уже неискренне, а для Игоря, чтобы он не подумал, будто я растаял от этих щей.
— А может, она от души? — задумчиво сказал Игорь.
— Это Антон-то?
— Пожалуй, ты прав, — согласился Игорь. Он тоже презирал Антона. По-моему, даже больше, чем я. По мне показалось, что сейчас и он притворяется.
Потом Снегирева принесла отцу тарелку со щами. Занавеску она задернула неплотно, и мне было видно как она кормит отца с ложечки. Ел он медленно, с длительными перерывами во время острых приступов боли. Когда поел, спросил:
— Ты чья же будешь?
— Снегирева. Мы с Костей в одном классе учимся.
— Ага. А что это он тебя Антоном кличет?
— Ребята так прозвали, я привыкла. А вообще меня зовут Тоней.
— Антонида, стало быть. Хорошее имя. Русское. Жена моя, Костюшкина мать, тоже Антонида была. Рано померла, Костя совсем маленьким был. И мне, вот видишь, какая статья вышла. Осколок у меня там.
— Надо вырезать.
Врачи не ручаются. Говорят, если операция не получится, ослепну. Может, еще сам выйдет.
— Вам, наверное, трудно говорить.
— Сейчас вроде бы маленько отпустило.
Игорь делает вид, что не слушает этого разговора. Но по его удивленному лицу я догадывался, что он слушает внимательно. Признаться, я тоже не узнавал сейчас Антона. Она была совсем не такой, как в школе. В ней обнаружилось что-то взрослое и спокойное. Я видел ее профиль. Лицо ее было по-прежнему красивым, но не вызывающе красивым, а каким-то красивым по-домашнему. И даже голос стал другим: мягким и озабоченным.
А ты шустрая! — похвалил ее отец, — Костюшка тебя слушается.
— Меня все слушаются! — Вот опять у нее стало школьное лицо. И голос.
— Видел? Расхвасталась! — торжествующе сказал Игорь. Должно быть, он даже обрадовался, что Снегирева стала прежней.
— Хозяйкой, значит, по жизни шагаешь. Это правильно, — похвалил отец. Неужели он не понимает, что противно слушать ее хвастовство?
— Костя снова работать пойдет? — опять другим голосом спросила она.
— Собирается. Боюсь, отстанет, не закончит школу. А нынче неученый человек что удочка без грузила: будет плавать поверху жизни, а из глубины ее ничего не достанет.
— Захочет — достанет! — уверенно сказала Снегирева.
— Тоже верно.
Неприятно слушать, когда о тебе в твоем присутствии говорят, как о постороннем.
— Пошли, Игорь, покурим.
Игорь нехотя встал. Тоже мне — любопытный.
В кухне пахло капустой. Игорь поднял крышку кастрюли, понюхал:
— Борщ! А все-таки женщина — растение полезное. Рубанем?
— Не хочу.
— Принципиально?
— Вот именно.
— Ну и балда! — Игорь взял ложку.
— Голод — не тетка, — философствовал он, хлебая прямо из кастрюли. Тем более что наши капиталы уже вложены в эту кастрюлю. Замечу, кстати, что вложено четыре рубля пятьдесят две копейки. Не надо быть Энштейном, чтобы вычислить…
Но вычислить он не успел: в кухню вошла Снегирева. Игорь поперхнулся и спрятал ложку за спину.
— Я пошла. Борщ подогрейте и поешьте по-человечески. — Она взяла у Игоря из-за спины ложку и положила ее на стол. — Привет, мальчики!
Только когда за ней захлопнулась дверь, я сообразил, что ее следовало поблагодарить. С такой, знаете, подчеркнутой вежливостью: «Благодарю вас». Может быть, даже: «Благодарю вас, товарищ Снегирева». В конце концов, ее никто не просил вмешиваться в мою личную жизнь!
Игорь, разливая борщ по тарелкам, говорил:
— Все-таки Антон — это человек!
— Ну-ну, продолжай, — насмешливо сказал я.
— А что? Во всяком случае, ее появление благоприятно отражается на нашем пищеварении. Я прагматик.
— Циник ты, а не прагматик.
— Может быть. А почему, собственно, тебя это возмущает? — Игорь посмотрел на меня подозрительно.
Действительно, почему? Уж не потому ли, что я вовсе не сержусь на Снегиреву, а стараюсь убедить себя в том, что сержусь? Вот и сейчас чувствую, что краснею, не дай бог, если Игорь заметит это…
Верховодил, как всегда, Кузьмич. Маленький и кряжистый, он стоял, широко расставив свои короткие, чуть кривоватые ноги, и поочередно оглядывал нас. Его исхлестанное морщинами широкое лицо было озабоченным. Впрочем, оно всегда было озабоченным. Кузьмич — старшой, он отвечает за работу, а работнички тут всякие.
Говорит он резко и коротко, точно колет дрова:
— Которые пожиже — на вагон. Остальные — таскать.
Меня и Мишку Хряка поставил на приемку. Видимо заметив, что я не очень доволен, Кузьмич отвел меня в сторонку и виновато пояснил:
— Мишка на руку нечист, а ты совестливый и непьющий. Я всю артель разбавляю так, чтобы за шушерой догляд был.
«Шушерой» Кузьмич презрительно называл шабашников и пьяниц. К этой категории принадлежал и мой напарник Мишка. Настоящей фамилии его никто не знал, все звали его Хряком. Прозвище было придумано меткое. Сплюснутый красный нос и толстые, всегда мокрые губы придавали Мишкиной роже удивительное сходство со свиным пятачком, а маленькие выцветшие глаза и хриплый, хрюкающий голос еще больше усиливали это сходство.
Мишка гордо именовал себя мастером-краснодеревщиком. Может, и правда, он был когда-то мастером, а может, это была его затаенная мечта. Только за работой по дереву его никто не видел. Чаще всего он отирался около мебельных магазинов — «поднесем, гражданочка?» Подносил столы и стулья, втаскивал их на этажи, получал мзду и нередко прихватывал из прихожих мелкие вещи — как правило, ненужные. Крупные и нужные брать боялся.
По понедельникам, когда мебельные магазины закрыты, Мишка «калымил» на вокзале. Работали тут артельно, и Мишка этого не любил. Ибо при всей своей недюжинной силе он был отменно ленив. А в артельной работе всегда есть ритм, один подгоняет другого.
Сегодня всех подгонял веселый голос парня в зеленом солдатском бушлате. Я его раньше не видел, да и, судя по всему, с другими он не был знаком. Но он как-то сразу притерся к людям и незаметно оттеснил Кузьмича.
— Эй, дядя, ты не торцом ставь на спину, а вали плашмя, так сподручней, — советовал парень мрачному мужику с редким именем Аристарх.
И Аристарх слушался. Было в веселом голосе парня что-то такое, что заставляло повиноваться. Кузьмич и тот молча выполнял его распоряжения. По-моему, Кузьмич даже радовался, что парень освободил его от тяжкого бремени руководить этой не привыкшей к руководству разномастной публикой.
К обеду разгрузили три вагона. Перекусить сели в складе, на ящиках. Вынули из карманов свертки, Аристарх развернул тряпицу, а Кузьмич достал из сумки термос. Кое-кто побежал в столовую.
— Может, сгоношим по одной на троих? — предложил Хряк.
— Я те сгоношу, — погрозил пальцем Кузьмич, не любивший, когда на работе пьют. — Вот отшабашим, тогда делай, что хочешь.
— А ведь, пожалуй, граммов по сто можно, — неожиданно поддержал Хряка парень в бушлате. — Мороз-то вон как жгёт. Вот тебе и апрель.
Кузьмич обиженно пожал плечами и отвернулся. Сложились по шестьдесят копеек. Все, кроме меня и Кузьмича. Вообще-то я тоже был не против, но парень решительно сказал:
— Потерпишь. Кровь у тебя молодая, горячая.
— Подумаешь, указчик! — обиделся я.
— А ты не перечь! — строго одернул меня Кузьмич.
Ну и черт с ними. Не очень и хотелось.
