меня чуть не задавило. Если бы не он, задавило б. На него можно положиться. Принять его надо.
Толик сел.
— Кто еще? — спросил Ласточкин.
— Я еще, — неожиданно для себя сказал Федор. — Я тоже, чтобы принять. Смелый он. Я... я струсил тогда, когда мичмана убило, а он... он смелый.
Федор так же внезапно сел, как и встал. У него взмокла спина и колотилось сердце.
Кондакова приняли единогласно.
Потом Ласточкин говорил, что нельзя терять время и надо учиться, как это делает Малахов. И что годы идут, а некоторые только и думают, как бы попасть на танцульки да в "козла" забивают.
Собрание уже кончилось, когда Степан попросил слова.
— Я насчет подводных часов. Насчет оплаты. Не много ли нам платят? И вообще, надо ли? Мы ведь служим, а не деньги зарабатываем. Нас кормят, поят, одевают, водку дают да еще и деньги платят. Другие матросы: радисты, мотористы... не получают таких денег, а служат вместе с нами, в одних условиях. А восстанавливать силы, которые под водой, значит, теряем, нам дополнительный паек дают, сало, масло... А деньги еще зачем? Не надо платить эти деньги. Пусть они идут на оборону или там в тыл... ребятишкам.
Степан сел под любопытными взглядами матросов. Ласточкин собирался разразиться восторженной речью в поддержку Степана. Но его опередил лейтенант Свиридов, попросив разрешения выступить.
— Предложение матроса Кондакова, — начал лейтенант, — очень интересное, патриотическое. Но у комсомольского собрания нет полномочий решать такие вопросы: отменять или не отменять оплату подводных часов. Это дело командования и... вообще правительства. Я предложу другое: собрать деньги на постройку водолазного катера. Катеров не хватает. Давайте соберем деньги и попросим командование построенный на эти деньги катер назвать "Североморский водолаз". Как вы считаете, комсомольцы?
— Правильно, — рубанул воздух рукой Ласточкин.
Собрание зашумело.
— Соберем!
— Голосуем!
Степан снова поднялся.
— Я еще скажу. О приписке подводных часов. Здесь все зависит от совести старшины водолазной станции. Водолаз пробудет в воде час, а ему записывают минут десять-пятнадцать лишних, пока его раздевают, и получает он, как за полтора часа.
— примеры нужны, Кондаков, — вставил Свиридов. — Иначе это голословно.
— Можно и примеры. Старшина Демыкин приписывает часы себе и своим водолазам.
— Неправда! — выкрикнул Демыкин.
— Нет, правда! — повернулся к нему Степан. — Могу доказать. В рыбном порту причал ремонтировали — катера наши бортами терлись. Пойдем под воду с тобой вместе и выйдем вместе, а часы написаны разные. Я это нечаянно узнал. Ваш журнал подводных часов в руки попал. Смотрю: ходили вместе под воду, а часы разные стоят. Следить я тогда начал. И оказалось, что приписываешь ты не только себе, но и Коптяеву с Соловьевым.
— А ты пожалел, что тебе меньше? — тихо процедил Демыкин, вытирая вспотевший лоб.
— Ты громче говори! Чего шепчешь! — покраснел Степан. — Пусть все слышат. Да, я пожалел. Только не о том, что меньше тебя получаю, а о том, что не в штрафной роте ты! Люди жизнь на фронте отдают, ребятишки дома голодают, а вы тут часики приписываете Да вас за это... — задохнулся Степан, — расстрелять мало!..
Бездонные трюмы транспорта разгружали от консервов, ботинок, кожи и брусков меди. Работали день и ночь. Забыли, когда и на берегу были.
Но однажды в кубрик ворвался Женька и заорал:
— Кореша! Командование расщедрилось и отвалило по пять часов уволниловки. В восемнадцать ноль-ноль зайдет рейсовый катер, а в восемнадцать тридцать будем в Мурманске. Наводи шик! Сегодня танцы в клубе рыбаков.
Насвистывая, перебрасываясь шутками, матросы принялись чиститься, гладиться и драить пуговицы. Толик решил даже побриться и критически рассматривал в зеркало первый пух на подбородке.
Женька минуту глядел на него, потом подмигнул ребятам и сказал Толику:
— Ну и зарос ты! Чертовски! Как старый морской волк в дальнем плавании. Дай-ка я тебя обработаю, как в лучшей парикмахерской Лондона.
— Давай, — согласился Толик. — Сделай мне норвежскую бороду.
— Пожалуйста, — раскланялся Женька. — Вы, милорд, прекрасно заросли этим цыплячьим пухом, а мы из него сделаем вам бороду египетского фараона. Разинь-ка рот пошире!
Толик брился первый раз в жизни и открыл рот. Женька сунул ему туда густо намыленный помазок. Толик инстинктивно сжал губы, а Бабкин медленно, с горящими от удовольствия глазами вытащил изо рта Толика уже хорошо очищенный помазок.
Толик какое-то мгновение ошалело хлопал глазами, потом стал ругаться. Изо рта его летели радужные мыльные пузыри.
Ребята хохотали до изнеможения. И только когда увидели на глазах Толика слезы, насупились.
— Ты эти штучки брось! — угрюмо предупредил Степан.
— Шуток не понимаете? — невинно спросил Бабкин. — Ходите, будто по сто лет вам! Страшно серьезные. То нельзя, другое не делай. Как надзиратели.
— Все равно брось. Поганые эти штучки, — все больше мрачнел Степан.
— Ну, а ты идейным прямо на глазах становишься, — усмехнулся Женька. — Только приняли, а уже права качать начинаешь.
Назревала ссора. Хорошо, что заглянул вахтенный и подстегнул:
— Рейсовый показался! Выходи на построение!
Увольняющиеся на берег построились на корме.
Толику в этот день не везло.
Лейтенант Свиридов вывел его из строя за клинья в брюках. Вывел и Мухтара.
— Клешники лишаются увольнения, — сказал Свиридов, — чтобы не портили своим видом улиц города и не позорили флот.
"Вот черт! — думал Федор. — Совсем недавно Толик клинья вставил — и, надо же, углядел! Как бы моих не заметил".
У Федора тоже были клеши, но не со вставными клиньями, как у Толика, а сшитые по заказу. Женька заказывал знакомой портнихе в Мурманске, заказал и ему. А как скрыть ширину брюк в строю, Федор знал. Для этого надо только чуть оттянуть брюки назад так, чтобы носки ботинок были хорошо видны, и сжать колени. Когда дежурный офицер идет вдоль строя, он смотрит на ботинки. Если их не видно из-под брюк — значит, клеш, если носки ботинок хорошо виднв — значит, ширина брюк нормальная. Так и стоял сейчас Федор. Рядом затаился Женька. Свиридов прошел, ничего не заметив.
— Пронесло! —
