смелая с виду, а дальше шинели ни-ни. Время только потерял. Где катер-то?
Друзья прошли по пустынному причалу, не сразу заметили торчащую на уровне настила мачту рейсового. Был отлив, катер болтался где-то внизу.
В кубрике, где уже битком было набито матросов. Женька живо нашел себе и Федору место и, устроившись, подмигнул:
— Соснуть бы сейчас минут шестьсот!
— Слушай, — вполголоса сказал Федор. — А ведь нам трибунал будет, если узнают про американцев.
— Хо! Кто видел? Шито-крыто! Не дрейфь! В крайнем случае рви тельняшку, пуп царапай и кричи: "Моя хата с краю, ничего не знаю!" А потом мы делали благородное дело — за негра заступились. Интернационализм, солидарность!
Женька длинно, с удовольствием зевнул:
— Приедем — толкнешь.
И уснул. Ром брал свое.
А Федор сидел, не вслушиваясь в голоса и смех матросов, и на душе было нехорошо: не то из-за иностранцев, не то из-за Нины, не то еще отчего.
Случилось это в марте, когда над краем земли бушуют шторма, воют метели и, поднимая сыпучие тундровые снега, носятся осатанелые ветра.
На Студеном море неистовствовал сквозняк. Пронзительно и тоскливо кричали чайки, уносимые бурей от берегов.
Водолазы работали на подъеме американского транспорта, того самого, который до этого разгружали от консервов. День и ночь, сменяя друг друга, спускались в мутно-зеленую кипень. Промывали тоннели под днищем корабля, чтобы завести под корпус "полотенца" — стальные канаты. Потом к "полотенцам" принайтуют понтоны и продуют их сжатым воздухом. Воздух вытеснит воду из понтонов, и они всплывут, подняв корабль.
Тоннель, что промывал Федор, был самым глубоким и доходил почти до киля. В темноте, ориентируясь на ощупь по заклепкам на корпусе, Федор направлял мощную струю из гидромонитора. Ствол вздрагивал в руках, пощелкивала галька о днище.
Федор напевал вполголоса.
В тоннеле было спокойно и даже уютно, несмотря на абсолютную темь. Но ветер не свистит, ни жесткая снежная крупа не сечет лицо.
Достается сейчас Степану на шланг-сигнале! В сизо-молочной мгле виден только кусочек мутного моря за кормой, куда сбегают красные водолазные шланги. Их надо то подобрать, то потравить. Двухпалые перчатки намокают, замерзают и становятся жесткими и хрупкими, как стекло. Приходится их сбрасывать. Руки, ошпаренные водой и ветром, коченеют.
О корму то и дело бьют волны, брызги большими мутными каплями застывают на шинели. Шинель покрывается льдом и стучит, как жесть. "Норд" выдувает из нее последние остатки тепла.
На телефоне тоже не сладко. Толик, поди, топчется на одном месте, грея ноги. Ангина еще у него, хрипит.
— Алло! — прохрипел в телефон Толик. (Легок на помине!) — Которые там временные? Вылазь! Кончилось ваше время. Бабкин спустился.
— Добро, — отозвался Федор. — Пока он идет, я еще помою. Скажи, пусть прибавят давление на мониторе.
В это время раздался приглушенный хруст, и плотная волна ударила в спину. На ноги навалилась мягкая тяжесть. Наступила тишина, будто ватой заложило уши.
— Эй, что там? — крикнул Федор, пробуя пошевелить ногами. — Ноги придавило!
— Замылся, наверно, — помедлив, спокойно прохрипел Толик. — Осмотрись, чего кричать-то?
Федор ощупал вокруг себя, натыкаясь на стенки из грунта. Сверху — корпус судна, обросший ракушками, ноги засыпаны грунтом. Хотя и не очень давит, но не вытащить. Рядом — умолкнувшая пипка и обмякший рукав гидромонитора.
— Я в какой-то норе оказался.
— Воздух как?
— Шипит помаленьку. Прибавь. Монитор выключили, что ли?
— Твой заглох. Женькин работает. Сейчас он тебя пошурует.
— Прибавь воздуху-то!
— Ты там поэкономнее. — Толик помолчал. — Я тут, понимаешь, прохлопал, компрессор только включили. Лежи спокойно, не брыкайся! Женька тебя уже отмывает. Чудило гороховое — замыл сам себя! Идешь по моим стопам. Вот уж теперь я на тебе отыграюсь...
Замыть себя — дело не страшное. Это часто бывает, особенно Толик этим отличается. Потеряет ориентир и пошел сам себя замывать в тоннеле, перегонять грунт назад, закрывать для себя выход. Работал бы гидромонитор, Федор сам бы отмылся. Воздух тоже через несколько минут пойдет нормально. Толик —шляпа! — прозевал вовремя включить компрессор.
Федор еще не догадывался, о чем доложил наверх Бабкин. Произошло самое страшное: корабль дал осадку и придавил тоннель. Случается это крайне редко. Рукав гидромонитора придавило, а не мотор заглох, как соврал Толик. Шланг-сигнал тоже зажало, но каким-то чудом не совсем, и воздух помаленьку поступал.
Наверху пробили тревогу. Но кто мог помочь Федору?
С катера можно спускать только двух водолазов, двое их и было в воде. Это во-первых. Во-вторых, время пребывания на грунте для водолаза строго ограничено, и для Федора это время уже кончилось. В-третьих, в этот день к транспорту вышел только один катер. И, в последних, катер не имел рации, чтобы подать сигнал о помощи. А на флажковый семафор надежды мало: над заливом неслись снежные заряды.
Лейтенант Свиридов ломал голову: что делать? Пока что Бабкин отмывал Федора. А потом, когда истечет время пребывания под водой для Бабкина? Для того чтобы послать другого водолаза на смену, надо сначала поднять Бабкина. Но подъем с такой глубины продлится не один час, а за это время Черданцев... Что делать? Дать приказ Бабкину отмывать до конца — это значит рисковать жизнью обоих...
А Толик тем временем с веселой хрипотцой болтал в телефон:
— Тебе делать нечего, послушай, как я в деревню первый раз ездил и живую корову увидел. Думаю, раз она молоко дает, то и масло должна, только надо чтобы вымя поболталось как следует. Ну и как-то раз гнал бабкину коровенку до деревни галопом. Думаю: бабушка пойдет доить, а вместо молока — масло! То-то удивится! А бабка в избу прибежала, за сердце хватается: "Корова сдыхает! Загнал, окаянный!" Было мне на орехи. Ты слушаешь?
— Слушаю. Сколько прошло?
— Минут пять.
— Трави.
— Фу, какая невоспитанность! Я когда в детстве в углу стоял, время тоже медленно тянулось. Сейчас тебя выволокут, как котенка за хвост из-под кровати. Это ты ориентир потерял и замылся.
Нет, не мог он потерять ориентир, точно по заклепкам промывал, по шву на корпусе. Вот он, этот шов, вот заклепки. Все правильно. И
