потом... этот странный удар. Эта волна, будто что осело. И ноги придавило. Неужели?!
За коротким, как толчок, испугом, пришел настоящий тяжелый страх. Ужасающая догадка опалила Федора.
— Корабль сел, Толька?!
— Чего ты авралишь? Куда он сядет? Внизу камни!
Толик говорил еще что-то, но Федор уже не слушал. В ловушке! В могиле заживо! Воздух шипит еле-еле — значит зажало. Хорошо еще, шланг спиральный, а то бы передавило. Толька врет про компрессор.
"Конец!" Колючие мурашки поползли по телу. В коленях стало пусто, как в детстве, когда Васька столкнул его на проплывающую льдину. Чувство острого страха, знакомое с тех пор, захлестнуло Федора.
Он еще и еще лихорадочно ощупывал стены своей могилы, надеясь найти хоть какую-нибудь щелку, хоть какую-нибудь дырочку. Он стал бы ее рыть, рыть, рыть!.. Но руки натыкались на ледяные непроницаемые стены. "Конец! Все!.."
Как он стал молиться, он не помнил, не знал. Кому молился, тоже не знал. Но молился исступленно, плача и проклиная: — "Не дайте умереть! Неужели конец? Не хочу, не хочу!.. За что?!"
Но вот в сознание ворвался голос: "Замолчи! Слышишь, замолчи! Стисни зубы, будь человеком! Слышишь?! Тебя спасут, обязательно спасут! Федя, возьми себя в руки! Держись!"
Федор отрезвел. "Что это? Схожу с ума? Что это?"
— Кто это?.. Толик?!
— Я, Федя, я! Держись! Тебя отмывают! Не бойся, держись!
"Да, держаться! Надо держаться! Не дрожать!" Но стоило чуть ослабить челюсти, как зубы начинали стучать. "Это от холода! Не дрожать!" Но дрожь, крупная, как лихорадка, била и била помимо воли, вопреки желанию.
В шлеме жарко от нехватки воздуха, а по лицу текли холодные струйки. Тело, распластанное в неудобной позе, деревенело. Ног уже не слышно. В чугунном звоне пухла голова. От тяжелых толчков крови в ушах Федор глох.
Все труднее дышать, каменной плитой придавило грудь. "Вот так задыхался Ордынцев". От ужаса зашевелились волосы...
Тупой кувалдой стучит в висках сердце, сейчас лопнут сосуды...
Федор впал в забытье.
Видел залитые солнцем поля, синюю гряду Алтайских гор — нет, белую. Белки. Снег, сугробы снега... По пояс в снегу, леденеют ноги. Как вытащить ноги? Как попал он сюда, в эту заснеженную пустыню?..
"Что это? Я теряю сознание? Возьми себя в руки! Главное для водолаза — держать нервы в кулаке. Кто это? Толик? Нет, Макуха. Макуха так говорил. И он не стонал тогда. Будь и ты человеком!"
Качнуло шлем.
"Воздух! Воздух пошел!"
Обдало жаром радости, но тут же пришла догадка. Этот воздух он сам стравил. И теперь большой воздушный пузырь плавает под днищем корабля, не находя выхода. Значит, плотно сел транспорт. "Могила! Нет, нет! Я еще буду жить! Буду! Буду! Буду!.."
Лейтенант Свиридов принял самое рискованное и самое верное решение. Бабкин до конца отмывает Федора, а потом обоих без "выдержек" вверх и немедленно в рекомпрессионную камеру. Но чтобы выполнить это решение, Бабкин должен работать под водой неположенное время...
Когда Федора подняли, он был без сознания и седой...
Раздевать было некогда — вот-вот обрушится на водолаза кессонная болезнь, начнет душить, ломать...
Степан ножом вспорол на Федоре водолазную рубашку, и Федор вывалился из скафандра.
Из другого скафандра тем же способом освободили Бабкина. Приказов не было слышно. Матросы работали точно и молниеносно. Скорее, скорее!..
Федор очнулся, жадно хватил ледяного воздуха.
— В камеру, Федя, в камеру! — торопливо выкрикнул Степан.
Но "кессонка" уже настигла.
Страшный, беззвучный удар обрушился Федору на ноги. Второй удар хлестнул жгучей болью в плечи. Потом один за другим без перерыва дикие удары в живот, в руки... Перед глазами поплыли черные круги, и Федор снова потерял сознание.
Скрюченного, в мучительных судорогах, его втолкнули в камеру. Бабкин был уже там. Люк захлопнули. Компрессор затрясся, нагнетая в рекомпрессионную камеру сжатый воздух.
Федор очнулся второй раз.
В телефоне раздавался голос лейтенанта Свиридова:
— Бабкин, трясите Черданцева! Приведите его в чувство!
Женьку, видать, отпустило. Он лежал на кушетке, смотрел на Федора и ничего не делал.
— Не надо, — слабо откликнулся Федор.
— Как себя чувствуете, Черданцев? — спросил Свиридов.
— Ничего... Руки вот ломит... ноги...
— Грелки в передаточной камере. Открутите броняшку. Бабкин, слышите? Вам ближе. Открутите!
Женька молчал.
— Бабкин, что с вами? Почему не отвечаете? — тревожно спросил лейтенант, прислушиваясь в телефон.
Женька молчал.
— Жень, ты чего? А, Жень? — пересиливая мучительную боль, приподнялся с пола Федор.
— Обманули! — истерично закричал Женька. — "Кессонка" может...
Вялые Женькины губы дернулись, он не договорил, но Федор понял: о смерти он.
— Да что ты! В камере мы, поломает только. Держись, Женя! Держись, друг! Спасибо тебе! До смерти не забуду! Спасибо!..
Он готов был сделать все для своего спасителя. Сейчас он достанет грелки из передаточной камеры и обложит Женькины ноги. А самого ломает так, что искры из глаз! А-а, все это чепуха по сравнению с тем, что они пережили под кораблем!
Федор сделал Бабкину массаж. Перед глазами плавали оранжевые круги, но Федор, пересиливая боль и тошноту, обложил Женькины ноги грелками, себе даже не оставил, и лег на ледяной металлический пол. Бабкин застонал.
Федор приподнялся, пододвинулся к нему и заглянул вглубь Женькиных глаз. И там, на дне, увидел страх, дикий страх и ненависть.
"Нет, не может быть! Показалось!"
Женька вдруг двинул кулаком прямо в зубы Федору. Занемели губы, во рту появился теплый солоноватый вкус крови.
— Ты чего?
Женька, не отвечая, бил еще и еще. Федор, не в силах отползти, только закрывал лицо руками.
Федор был уверен, что Женька делает это бессознательно. "Здорово ломает его. Без памяти. Галлюцинации начались". Но тут же увидел осмысленные, в холодном прищуре Женькины глаза. "Нет, показалось", — снова подумал Федор. прикрываясь руками, повторял:
— Перестань, Жень! Перестань!
Женька молчал. Но и драться перестал.
— Что у вас там происходит? — спросил Свиридов.
— Ничего, все в порядке, — ответил Федор и, сплевывая кровь, бессильно осел на пол.
Боль в ногах отпустила. А может, боль в разбитом лице пересилила? Нет, вроде и впрямь
