ломал, если б не мать. Подмазала — и помолодел я сразу на три года. А ты думаешь, это она мазала первому попавшемуся "ваньке"? Не-ет, начальнику! Вот тебе доказательство, что и начальнички не прочь подзаработать. Что же винить Сашку. Свиридов вон тоже: построим "Североморский водолаз"! А сам денежек давать не будет. инициатива-то ведь комсомольская.
Бабкин давно уже ушел "помогать дежурить" Катюше, бойкой хохотушке медсестре, а Федор все еще думал над его словами. Вспомнил начальника мартеновского цеха, где работает отец. Этот инженер сутками не уходил с завода, и были случаи, отец рассказывал, падал в цехе от переутомления. Отец говорил, что этот человек почти все свои деньги отдает в детсад. А Сталинскую премию отдал на оборону.
Вспомнил Федор, как бегал с сыном другого начальника по ночам за хлебом. Целыми ночами простаивали в очередях, и трехзначные номера писали им химическим карандашом на ладонях или мелом на спинах. В очередях стояли все: и дети рабочих и дети начальников. Морозные лютые ночи вошли в память; крепко запомнилось и постоянное желание есть. Утром, получив булку и прижимая ее, теплую и хмельно пахнущую, к груди, бежали они со всех ног домой, отламывали по дороге хрустящую и необыкновенно вкусную корочку. Нет, врет Женька! Люди дружнее стали в войну, человечнее.
Федор проснулся среди ночи от звона стекла. Женька чертыхался над разбитым стаканом.
— Долго ты "дежурил", — сказал Федор.
Женька коротко хмыкнул и выразительно щелкнул пальцами:
— Морской порядочек!
Самодовольно повел бровью и вполголоса, укладываясь в постель, пропел:
А поутру она проснулась,
Кругом помятая трава...
Улегся поудобнее, длинно зевнул.
— А знаешь, Нинка отставку дала Сашке Демыкину. Теперь ее на мальчиков потянет вроде тебя.
— Как это? — обдало жаром Федора.
— А так! Все грешницы желают стать святыми. Слыхал, Магдалина была "прости господи" первая, а потом святая стала.
— А почему Нина грешница? — стараясь скрыть волнение, спросил Федор.
— Ты что, с Луны свалился? Вся база знает. Она тут "давала гастроли" то с офицерами, то со старшинами. Рядовые ей не по вкусу, так что особенно не волнуйся. Ну, давай придавим минут шестьсот.
Женька повернулся лицом к стене и захрапел.
А Федор пролежал до утра, не смыкая глаз. Вспомнил, как однажды видел Демыкина, возвращавшегося поздно ночью на катер. Федор тогда часовым был на причале. Демыкин еще постоял около него, закурил и подмигнул. И улыбка у него была какая-то многозначительная.
Федор, казнясь, издевался над собой. Дурак — соленые уши!.. Лекарства горькие лопал, добавки в обед просил, чтобы ей сделать хорошо. Балда! А она с Демыкиным! У-у!..
Утром Нина пришла радостная, но он нагрубил ей.
— Что с тобой, Федя? — тихо спросила она, поправляя по привычке одеяло.
— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Нечего за мной ухаживать, я не офицер и не старшина.
Она ушла.
Через несколько дней Федора и Женьку выписали из госпиталя.
И снова надо было ходить под воду, дышать запахом резины, прислушиваться к воздуху, замирать и думать только о том, скоро ли наверх.
Федор старался уступить другому свою очередь идти под воду, а если и спускался, то больше слушал, как идет воздух по шлангу, чем работал, и обрывалось сердце от каждого перебоя подачи.
Ребята видели все. И Толик, наивно полагая, что вылечит друга от страха, говорил:
— Знаешь, когда "Юнкерс" долбал нас, я думал, нам хана! Ох и струсил!.. Молиться начал. Думаю: "Господи, хоть бы не попало в баллоны!"
— Куда? — удивился Федор.
— В баллоны, — повторил Толик, ясно глядя на друга. — Взорвались бы. Женька без воздуха остался бы.
Федор долго молчал. Он тоже молился под кораблем. Но только о себе. О других молиться ему и в голову не приходило.
— А знаешь, как я орал, когда немец из пулеметов давал нам дрозда!
Федор слушал и думал: "Неужели он не слышал, как я сам орал?"
— Знаешь, до сих пор, как начну спускаться под воду, так поджилки дрожат, — продолжал убеждать Федора в своей трусости Толик. — Стисну зубы и говорю: "Как же люди врукопашную ходят! А ты в воду нырнуть боишься. Это же одно удовольствие. Как в ванну!"
— Ты меня не уговаривай. Не могу я...
— Я не уговариваю. Только это со всеми бывает. Знаешь, был такой французский полководец Тюренн. По природе трус. Но умел он побеждать свой страх. На поле боя говорил себе: "Дрожишь, несчастный! За свою презренную шкуру трясешься? Хочешь повернуться спиной к врагу? Нет, ты будешь стоять здесь и не кланяться пулям!" И стоял. И все думали, что он страшно храбрый. Его Суворов любил ставить в пример.
— Все я понимаю. Но как это сделать?
— Не знаю. Я тоже все думаю: как люди сильными духом становятся? Где-то читал: надо идти навстречу страху — и тогда победишь. Я так и делаю, иду навстречу страху. — Толик тяжело вздохнул и по-детски погоревал: — Только вот победить не могу.
Сочувствовали Федору и другие. Демыкин и Женька, которые стали закадычными дружками, приглашали его на тайные выпивки. У них всегда был спирт. Федор догадывался, что спирт утаивался от промывки шлангов. А может, и нет, ведь водолазам положено в сутки сто граммов водки; и когда ее не бывает, заменяют спиртом. Так или иначе, это меньше всего волновало Федора. Ему стало нравиться одурманивать себя хмелем.
Началось с того, что Бабкина и Макуху наградили. Мичману посмертно дали орден Красной Звезды, а Женьке — медаль "За отвагу". Это за то, что под огнем поставил траулер на слип в тот раз, когда Федор струсил.
Выйдя из госпиталя, Женька получил медаль и сразу вырос в глазах ребят. Еще бы, медаль! И в госпитале лежал из-за того, что спас друга! Сам Женька просто ошалел от радости.
Когда обмывали медаль, Федор напился, плакал и объяснялся в любви Бабкину и Демыкину. Те хохотали. Федор чувствовал в глубине души, что делает не то, и в то же время поступить иначе не мог и был в положении рыбы, попавшей в сеть: и живой еще, и
