одну вещь, «Все люди враги», так вот то действительно была вещь. Давно я её читал, ещё на крейсере. Командир первой башни мне посоветовал. «Зачти, говорит, эту вещицу. Похабели, тут, правда, много, но, знаешь – дёргает!» Я зачёл – и не оторвался. Только там, по-моему, конец испорчен. Так хорошо у них всё начиналось, у этого парня, главного героя, с этой женщиной; и так за них тревожишься; чуть не плачешь, когда война и они расстаются, даже забыли друг про друга. А вот когда они снова встречаются, с такими трудами, да после всего, что каждый из них пережил, тут и пошла бодяга – всё он ей покупает какие-то шмотки; ничего ему, видите ли, для неё не жалко, и в чём-то всё время они друг перед другом извиняются. Говорить им, наверно, не о чем. И жить вместе ни к чему. Лучше бы им расстаться теперь по-хорошему. Или, может быть, лучше было этому Ричарду Олдингтону тут и оборвать, где они только-только встретились. Ну, может, я не так всё понял, но неужели они тоже стали врагами?.. Командир первой башни со мной не согласился. Но оказалось, он её не дочитал.
Эти «Рассказы» я тоже отложил. Перевернулся, свесил голову через бортик. Подо мною Васька Буров уткнулся в какой-то талмуд – оттуда лишь бородёнка его торчала и шевелилась.
– Васька, ты чего читаешь?
– Не знаю, Сень, у ней заглавие оторвано.
– А стоящая литература?
– Что ты! – он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. – Одна Оксана чего стоит!
Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку – разучивали узел. Как я понял – «морскую любовь». Наверное, дрифтер им показал – чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, и кажется – вовек не распутаешь, но тянешь за оба конца, и он весь отдаётся. Тоже занятие для души.
А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано начал, ближе к порту и другие начнут их сплетать. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать – куда же это всё денется? В порту он эту авоську жене подарит или тёще, они её назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.
Димка и то сказал с усмешкой:
– Столько мороки за гривенник!
Но дрифтер её взял, разглядел на свет и спросил у Димки:
– Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают – знаешь?
– Ну? – спросил Димка. – Зачем?
– А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казённая.
А Шурка с Серёгой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но друг на дружку не обижались, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настаёт, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щёлкать было удобно с обеих сторон. Серёга в этот раз продул – играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нём «свободы совести», как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались – вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серёга потёр нос ладошкой и выставил его – на позор и муки.
Дрифтер в большое удовольствие пришёл. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему всецело.
– Двадцать восемь! – считал громогласно. Это у них с предыдущим счётом сложилось. – Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!
Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Серёги обе ноздри горели, с восьмого – пламя кверху поползло, к бровям. Всё он вытерпел, мученик, только скулы пожёстче выступили и глаз пошёл блеском. И тут же быстренько стал он сдавать по новой.
– Не торопись, – сказал ему Шурка ласково. – Дай, чтоб остыло.
– Топчи его! – дрифтер орал. – Топчи лежачего!
Шурка, небрежно так, разбирал карты.
– Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.
– Играй давай! – сказал Серёга. – Щас я тебя с твоими козырями!..
Шурка подождал ещё, пока он получше озвереет, и начал. Везло же ему, красавцу, – и в картах везло, и в любви.
На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверно, повеселее, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришёл, пальцем заложенной.
– Та-ак… – вздохнул. – Ну что с вами делать, безнадёжные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?
– Начитались уже, – сказал Серёга. – Надо отдых дать извилинам.
– Когда они у тебя были?
– Были, представь. Да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие, как им всем хорошо.
– Для тебя же, дурака, стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было б тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.
– К правде, боцман, – сказал Димка. – Токмо к ней единой.
Боцман поворотился к нему.
– Закройся! Правда – её, знаешь, не всем и говорить можно.
– Да-а? Это что-то новенькое.
– Такому вот скажи – он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет, что так и нужно.
– Товарищ боцман, вы большой учёный!
Боцман посопел и сказал:
– Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.
– А кто уборщик? Расписания же нету.
– Вот, с тебя и начнётся.
Димка сказал, усмехаясь:
– Кроме того, боцман, ты ещё, оказывается, волюнтарист.
– Возьми веник, салага. Сказали тебе.
– Есть!
– То-то вот. Безнадёжные вы мужики!
Димка, когда он ушёл, снова завалился в койку. Всё ж освоился, салага.
Я лежал, слушал, как вода шипит за переборкой, почти у меня над ухом. Меня слегка укачивало от хода, и я летел куда-то, над страшной студёной глубиной, только мне было тепло и сухо. И я было заснул, но они заговорили снова.
Восьмым у нас в кубрике Ванька Обод жил. Я вам про него не рассказывал. Да я его и не замечал особенно. Весь он – из сапог и шапки, а под шапкой едва личико разглядишь – наморщенное. И всегда он помалкивал и хмурился, а в кубрике сразу же заваливался в койку, только сапоги свешивались через бортик. Вот он полёживал, этот Ванька Обод, покачивал сапожищем, да вдруг заговорил:
– Чтоб цель имел! Я её вот лично имею. Мне цыганка посулила: «Ты, золотой, в казённом доме умрёшь, тридцати семи годков». Так мне чего беспокоиться?
Шурка привстал с картами, но так, наверное, и не разглядел его, за голенищем с раструбом.
– Ванька, ты там чего?
– Чего, чего! А ничего.
– Какая у тебя цель?
– Бабу свою пришить. Как раз время. Я знаю, с кем она там сейчас. А я,
