девчонка, ни хитрости у ней, ничего. Насквозь светится. Однажды в субботу нас не уволили, уволили в воскресенье утром – всю ночь она меня на причале ждала, от росы вымокла. Сторожа её гоняли, она в каком-то пакгаузе пряталась. Это ценить надо, Сеня! Я уже о ней по-серьёзному: вот демобилизуюсь и увезу, а почему нет! И чёрт же меня подловил – с корешами посоветоваться. Взяли бутылку, посоветовались. «Ты, Андрюха, нормальный или нет? Что те твоя сахалинка – тебя в России с подмётками оторвут!» Но это всё ладно, а тут существенное было выдвинуто: «Это же и подозрительно, чтобы такая верность! У них же так не бывает, Андрюха, это же факт женской природы, литературу надо читать. Ты-то к ней по субботам, а всю неделю она чего делает – знаешь?» – «Ждёт, – говорю, – учится, чего ей ещё делать». – «Не знаешь! А ближе к сроку, гляди, она ещё к начальству прискачет, с телегой [37]. А потомок от кого – это никто разбираться не будет». И думаешь, я это всё не пережил? Пережил, умный сделался. Когда демобилизовывался, и попрощаться не зашёл. Телеграммку только отбил – срочный вызов, больна тётя. А теперь – локти кусай.
– А вернуться к ней? – я спросил.
– Вернись! Когда их у меня трое уже. Старший вот в школу пойдёт. Я даже так мечтал: вот он подрастёт, всё ему расскажу. Может, он меня поймёт, отпустит к ней. Мужики же мы с ним, неужели не поймёт?
– Поймёт, да она ждать не будет.
– Ты знаешь – ждёт! Вот до прошлой экспедиции я от неё письма имел, в море. Насчёт потрохов-то я ей не сообщал… Так вроде ничего существенного не писала, про житьё-бытьё, а за строчками чувствуется – приняла бы с дорогой душой. Ну, что-то прервалось – может, на берег послала, да жене в руки.
– Напиши, пускай на почтамт посылает.
«Маркони» засмеялся – почти весело.
– Э, Сеня! Когда ещё на почтамт ходить!
Мы не заметили – машина кончила подрабатывать, и кто стоял на руле, ушёл спать, в рубке стало тихо. Тут началось это самое «Ожидание», а на меня некоторые вещи нехорошо действуют, как первая стопка на запойного. Я так и знал, что всё расскажу этому «маркони»: и про Лилю, и как ездил к Нинке, и про то, как меня ограбили бичи и Клавка, – хотя я впервые с ним говорил и видел, конечно, что он трепло. Но это я потом буду жалеть и ругать себя последними словами, а при случае такую же сделаю глупость.
«Маркони» слушал, ни о чём не спрашивал, только вздыхал и поддакивал. Потом сказал:
– Да, Сеня… Под этот разговор выпить бы следовало, а нечего. Но я тебе скажу, как за столиком, – мы хорошие люди, Сеня! Если бы с нами всегда по-хорошему, мы ж горы бы своротили. А если б кто нас научил, с кем найдёшь, а с кем потеряешь… Мы б же его озолотили, Сеня!
Ну, и всё в том же роде. Потом он спросил:
– Ты после экспедиции куда двинешься?
– Не знаю. В следующую экспедицию.
– Я – всё, завязываю! Меня кореш в грузовую авиацию соблазняет, в лётный состав. Такие же там передатчики. Зарплата, конечно, лимитировать будет. Но думаю – а чёрт с ней, с зарплатой, потрохов бабке сплавим, а жена пусть поработает какое-то время. Зато же там рейсы – часы, а не месяцы. Валяй-ка со мной на пару.
– Что я там буду делать?
– Пристроишься. А то – радистом натаскаю.
– Можно и радистом.
– Нет. – Он вздохнул. – Если «можно», то лучше не надо. Счастлив не будешь. Тебя вон «дед» на механика тянет, я уж слышал, а ты не идёшь. И правильно – душа не лежит. Счастье у человека на чём держится? На трёх китах – работа, кореши, женщина. Это мне ещё лейтенант на катере втолковывал. Если это в порядке, остальное всё приложится. Согласен?
– Мне, значит, только трёх китов не хватает.
«Маркони» призадумался, лоб почесал.
– Худо дело, Сеня. Отчего мы с тобой – моряки, а? Ленточки нас поманили?
– Меня, пожалуй, ленточки.
– С детства небось мечтал?
– С младых ногтей.
– Но ведь поумнеть-то – надо? Нет уж вот доплаваю рейс, пойду на шофёра сдавать.
– Ты же в авиацию хотел.
Он засмеялся:
– Иди-ка спать, братишка. Завтра вас до света подымут.
В кубрик я пришёл как раз вовремя. Когда уже все угомонились. Дверь была прикрыта, а от камелька жаром несло, как от домны. До чего же мы, северяне, тепло любим. Умираем без него!
Я лежал, не спал – то ли от жары, то ли «маркони» меня расстроил. Как и я его.
А меня ведь, и правда, ленточки поманили. Хоть я и соврал ему насчёт младых ногтей. Мальчишкой я ни в каких моряков не играл и даже не думал о море. И где там подумать – течёт у нас вшивый Орлик, а по нему до Оки и на дощанике не доберёшься, то и дело тащишься через мели. И когда они появились у нас на Сакко-Ванцетти, эти трое с ленточками, в отпуск приехали, я на них как на чучела смотрел. Хотя они бравые были ребята – подтянутые, наглаженные, клёш не чересчур широкий. Всегда они ходили втроём, занимали весь тротуар – как три эсминца «фронтом» – и по сторонам не глазели, а прямо перед собою суровым взглядом, и понемногу вся наша сакко-ванцеттинская шпана их зауважала. А потом и забеспокоилась – когда они себе отхватили по хорошей кадровой девке и стали вшестером ходить, по паре «в кильватере». Но я не беспокоился – они же не у меня отбили, да и некогда было об этом думать. У меня в то лето отец, паровозный машинист, погиб в крушении, и я должен был мать кормить и сестрёнку. Пришлось мне уйти из школы, после седьмого класса, и поступить в ФЗО [38], там всё-таки стипендия, а вечерами я ещё в депо подрабатывал – слесарем-башмачником. Ну, попросту, тормозные колодки заменял изношенные. Но тоже, если на то пошло, у меня и чёрная шинель была, и фуражка с козырьком – два пальца от брови, и не меньше я прав имел – смотреть перед собою суровым взглядом и никому не уступать дороги.
А вот однажды – они меня удивили. Это на нашей же Сакко-Ванцетти было, в летнее воскресенье. Я вышел погулять с сестрёнкой и вдруг увидел толпу возле трамвая. Ну, вы знаете, как это бывает, когда что-нибудь такое случается – кого-нибудь сшибло там
