Радист кивнул головой.
— Подтвердили. Наши суда идут на помощь. Но все очень далеко… Французские спасатели вышли.
9
Начальник пароходства уже два часа не покидал радиостанции. Радисты слушали «Киренск». Теплоход молчал.
— Зовите «Киренск» беспрерывно, — говорил Хомяков, нервно шагая по тесной аппаратной. — Что последнее сообщал Сергеев?
— Крен двадцать восемь. Ветер тот же. Туман. Это было час назад.
— Хорошо. Зовите его.
Точки, тире, тире, точки… Дрожит розово-сиреневый свет неоновой лампочки, когда радист нажимает на ключ. Неподвижно сидит в кресле начальник пароходства. Как хочется, чтобы появилось одно из судов, идущих к «Киренску» на помощь! Но пока им нечего сообщить. Далеко. Никого нет поблизости от аварийного судна.
— Василий Григорьевич, — слышит начальник взволнованный голос дежурной радистки. — «Киренск» дает SOS. Радист сообщил, что большинство команды по приказу капитана на шлюпках оставило судно. Осталось пять человек. Крен сорок градусов.
Главные машины остановлены. Теплоход дрейфует по ветру. Рация еле-еле работает.
Василий Григорьевич молчит. Что он может сказать? Чем помочь?
10
…Теплоход лежал на борту. Руда медленно перетекала. Ничто не могло ее остановить. Уже весь балласт был перекачан на противоположный борт, а крен не уменьшался. Надо снимать людей. Но есть ли у капитана право снять их с судна, не имеющего повреждений? «Киренск», гордость флота, лежит на воде, беспомощный, жалкий… Кого провожали дети и жены?
Роман Николаевич перечислял в уме всех, кого он видел на причале. Вахрушев, Ларин, Савельев, Зельцер… Родные ждут их возвращения. Снять немедленно, в первую очередь…
В памяти капитана возникли события прошлого года. В море взорвался танкер «Махачкала». Положение судна казалось безнадежным. Взрывались танки, наполненные горючими парами. Взрывались один за другим. Опасались еще более сильного взрыва, который привел бы судно и людей к гибели. Команда танкера ничего не могла больше сделать. Капитан Проскуряков решил спасти экипаж. Он распорядился оставить судно. Сам сошел последним. Свежий ветер быстро отогнал шлюпки от танкера. Измученных, обожженных людей подобрал какой-то иностранец. А «Махачкала» вопреки всем ожиданиям остался на плаву. Взрывы неожиданно прекратились. К танкеру подошло советское судно «Жатай», и его команда высадилась на «Махачкалу».
Спасла его. Танкер привели в порт. Капитана Проскурякова обвинили в трусости. Сняли с капитанской должности. Перевели в старпомы.
Роман Николаевич присутствовал при разговоре Проскурякова с начальником пароходства. С каким презрением смотрел он на капитана, цедил слова сквозь зубы, а Проскуряков, виноватый, бледный, стоял перед ним, как провинившийся школьник. У него седые волосы и хорошее лицо спокойного, волевого человека. А как выглядел тогда! Проскуряков вышел от начальника, стараясь ни на кого не смотреть, и быстро пошел к выходу. Его провожали сочувственные и насмешливые взгляды. Есть разные люди. Как же! Он бросил судно! Струсил. Другая команда спасла его. Но разве мог знать Проскуряков, что будет с танкером через несколько минут? Капитан решил правильно. Надо было спасти людей… И все-таки, несмотря на эти разумные доводы, есть что-то такое, что вызывает осуждение Проскурякова. Что же именно? Ведь «Жатай» подошел, когда уже было очевидно, что взрывов больше не последует. «Жатай» крутился у танкера несколько часов. Все выжидал. Это уже проще, легче… И все-таки…
Удар волны чуть не сбил Романа с ног. Она с грохотом и шипением перевалилась через поднявшийся борт, ринулась на подветренный борт, сметая все на своем пути.
Ветер заметно крепчал. Машинная команда «Киренска» еще боролась с креном, пытаясь перекачивать балласт.
— Роман Николаевич, — услышал капитан позади себя голос. — Пока света не будет. Крен большой. Что-то там сместилось. Попробуем наладить. Какие будут приказания?
Электрик Вахрушев стоял, держась за планширь, умоляюще глядя на капитана. В его глазах Роман Николаевич увидел страх. Вахрушеву так хотелось, чтобы капитан вот сейчас приказал уйти с судна, и тогда все станет по-другому, не будет видно нависшего огромного борта, который вот-вот должен задавить их всех, он больше не услышит зловещего шороха перетекающей руды, не надо будет идти в темный провал машинного отделения, но капитан сказал другое:
— У меня в шкафу коньяк, Вахрушев. Возьмите и дайте тем, кто работает внизу. Понемногу, для бодрости.
От обыденного голоса капитана Вахрушеву стало спокойнее. Он крикнул:
— Есть взять коньяк! — и как-то боком — иначе мешал крен — сполз с трапа.
Прервавшаяся было цепь мыслей вновь начала свое движение.
…Проскуряков… Может быть, и его ждет такая судьба? И он будет так же стоять перед начальником пароходства? Ну что ж. Он готов стоять перед ним, но не так, как Проскуряков. Он считает, что судно находится в таком положении, когда нужно снимать людей. Что бы ни произошло с ним впоследствии, он решает снять большинство людей. Останутся только добровольцы, те, кто необходим…
На мостике появился старпом.
— Не поднять нам «Киренск», Роман Николаевич. Я слышал, как «дед» кричал, что балластные насосы остановились. Разрешите…
Лицо у Ракитина было красным, глаза блестели. «Спирту выпил для храбрости», — подумал капитан без всякого гнева.
— Разрешите спускать шлюпки? — закончил старпом и выжидающе посмотрел на капитана.
Да, пожалуй, Ракитин прав, дольше тянуть нельзя. Капитан облизнул сухие губы, спросил:
— Все люди в нагрудниках?
— Все.
— Проверьте еще раз и доложите. Пусть соберутся у шлюпок. Я сейчас спущусь.
Ракитин ушел. В голове — всплески отдельных разрозненных мыслей. Отрывочные воспоминания, лица… Вот улыбающийся О’Конор… Его слова: «Капитан всегда одинок». Неправда! Он и тогда спорил с ним. Разве он одинок сейчас, хотя и стоит один на этом накренившемся мостике? Незримые, но крепкие нити связывают его с людьми, которые работают внизу. Разве он был одинок на «Гурзуфе»? Тогда действовала единая воля экипажа. Снаряды стали дороже людей? Нет, не дороже. Но команда понимала, что значил в то время боезапас. Они считали себя солдатами, готовыми принять смерть, как на фронте. Война… Он оставил людей, теперь он их снимет… Ветер несколько ослабел и переходит на норд. Волны реже ударяют в наветренный борт, но это не спасет положения.
Когда капитан сошел на ботдек, люди в нагрудниках понуро стояли у шлюпок. Крен не давал стоять прямо, и потому все держались за какие-нибудь предметы.
— Все здесь? — спросил капитан.
— Все, — ответил чей-то голос.
Роман Николаевич посмотрел на свою команду. Со всеми прожит кусок жизни… Шамот, Вахрушев, Шура Стеблина, Андрианов…
— Я считаю, — спокойно сказал капитан, — что большинство команды должно покинуть судно. Крен увеличивается, и не надо подвергать людей риску. Остается надеяться на то, что судно примет какой-то максимальный крен и останется в таком положении на некоторое время. А там, может быть, подоспеет помощь. Начался туман, ветер переменил направление и затихает… Думаю, что пяти человек хватит для того, чтобы следить за судном и принять буксир, если подойдут спасатели. Больше не надо. Добровольцы, выходи!
— Я останусь, — крикнула Шура Стеблина.
Роман Николаевич покачал головой:
— Нет, Шура, ты сойдешь.
Люди выступали вперед. Один, два, пять, десять… Кажется, вся команда сделала шаг вперед. Капитан посмотрел в глаза морякам. У всех что-то разное. Страх, решимость, странная, неуместная сейчас улыбка, закушенная губа, сжатые челюсти… Но все вышли вперед. Никто не захотел остаться во втором ряду. Различные чувства двигают ими… Не все герои, конечно. Некоторые боятся осуждения товарищей, позорного слова «трус», некоторые… Кого взять? Холостых. Но ему нужны радист, механик, боцман… Все семейные. Как будто читая его мысли, боцман сказал:
— Мне нужно остаться. Все ключи от помещений у меня. Да и вообще, как без боцмана.
— Рация хотя и не работает в полную силу, но все же действует. По уставу я должен остаться, — проговорил радист, становясь рядом с боцманом.
Капитан молча смотрел на людей, и ему казалось, что стоящие перед ним считают его человеком, который вправе распоряжаться их судьбой, и ослушаться его нельзя, он может еще спасти их или погубить, «бог», который все знает, и от его слова зависит их жизнь.
Так, собственно, и было, и в этот момент Роман Николаевич еще раз почувствовал всю тяжесть капитанской ответственности.
Он знал, что останется каждый, на кого падет выбор, все стояли в первом ряду, никто не попросился на шлюпку, но в глазах читал надежду: «Может быть, не меня?»
— Останутся на судне, — наконец сказал капитан, — старший механик, боцман, радист, матрос Вялов.
