– Ах, какая прекрасная у вас душа! Она не в состоянии представить, что таит в себе такая сложная натура, как натура Монфрейда… Вашей откровенностью и прямотой пользуется скрытный и циничный человек, который не остановится ни перед чем во имя достижения своей цели…
– Да, Анри занимался контрабандой, но это еще не означает, что он законченный злодей. Я не раз получала подтверждения его честности, его доброты, его преданности…
– Я не собираюсь разрушать чувства, которые внушает вам переполняемое нежностью сердце, сердце любящей и верной жены. Подобные иллюзии для меня священны, впрочем, я и не вправе оценивать вашего супруга с моральной точки зрения. Я оцениваю его лишь с позиции общественного положения, и здесь мне видится весьма печальное будущее, и не только для вас, но прежде всего для ваших детей. Неважно, что их отец станет жертвой несправедливости; если закон его осудит, они все равно будут детьми…
– Ну, говорите, мадам, нанесите мне этот удар… Мое сердце беззащитно… Вы хотели сказать: детьми каторжника, не так ли?.. Ах! Это чудовищно… Я не смогу никогда… Нет, нет, это невозможно… Он – и на каторге!.. Человек, ради которого я пожертвовала всем!..
– Успокойтесь, успокойтесь. Ничто не дает нам пока оснований утверждать, что дело закончится именно этим. Есть еще кассация, и потом надо учитывать и то, что он, возможно, не переживет такого позора… Или, точнее, не станет его дожидаться. Эта мысль может показаться вам жестокой, мое бедное дитя, но она внушена нашей нежностью к вам, и мы желаем ее осуществления только потому, что любим вас.
Майяр, который играл в бридж с маркизом, Жозеттой и Лессене, вторым секретарем, бросил с усмешкой:
– Кстати, я узнал от Жермена, что он попросил снабдить его всем необходимым для этого; вы видите, Монфрейд готовится к худшему.
Армгарт продолжала хранить молчание; она больше не плакала, поглощенная внутренней борьбой, в которой еще оставшаяся любовь ко мне колебалась между эгоизмом и долгом. Мадам X… продолжила:
– К счастью, ваш случай предусмотрен законом, у вас есть способ спасти детей от позора путем развода и перемены фамилии…
Слова маркизы упали в мертвую тишину. Это напоминало порыв холодного ветра из внезапно распахнувшейся в ледяную ночь двери.
Маркиза наблюдала за тем, какое впечатление произвели ее намеки, но Армгарт по-прежнему глядела на нее ничего не видящим взглядом, как сомнамбула. Осмелев, маркиза заговорила опять:
– Подумайте о дочерях, прежде всего о Жизели, которая в скором времени достигнет брачного возраста. Найдет ли она себе мужа, нося такую нелегкую для ее обладателя фамилию?
Армгарт как бы очнулась от сна и провела рукой перед своими глазами, словно прогоняя ужасное видение; и тогда она сказала удивительно спокойным голосом:
– Вы правы, я благодарна вам за то, что вы вернули меня к реальности. Да, если я вовремя подам на развод, ему не придется кончать жизнь самоубийством, а если он все-таки это сделает, то я по крайней мере буду уверена, что он пошел на это не из-за меня. Услышав вынесенный ему несправедливый приговор, он, зная, что нам не грозит бесчестье, сохранит волю к жизни в надежде добиться однажды пересмотра дела…
Армгарт вернулась в Дыре-Дауа, готовая бросить на произвол судьбы человека, который мог увлечь ее на дно бездны. Однако она решила пока выждать. Ее разум все же отказывался разделить мнение общественности.
Как-то ночью она прочла все мои письма, которые я написал во время первого постигшего меня испытания, когда правительство подняло шум вокруг моих поставок оружия, чтобы оправдать себя в глазах англичан. И она поняла, что их не мог написать негодяй.
В минуты душевных потрясений чувства поднимаются откуда-то из глубины души и сразу же трогают сердце другого человека. Подделать их невозможно. Армгарт осознала, что я не изменился, что я всегда оставался тем, кого она любила. Письма, в которых я выражал свою признательность ей за непреклонную веру в меня, напоминали письма умершего человека: кажется, что его душа исходит от написанных уже выцветшими чернилами строчек, от почерка, несущего на себе отпечаток его личности, в каком-то смысле являющегося его лицом. Ей стало стыдно за свое предательство, и она пришла в сильное смятение, будто отвечала на вопросы судьи.
Однако вкрадчивый голос маркизы все время всплывал в ее памяти и не давал ей покоя. Армгарт призвала на помощь материнский долг, чтобы оправдать свое пренебрежение к долгу супруги, но совесть ее осталась глуха к этим лживым отговоркам и, несмотря на все попытки убаюкать себя прекрасными рассуждениями, она продолжала считать себя клятвоотступницей.
Жермен приходил по нескольку раз в день, взяв на себя труд отвлекать ее от печальных мыслей. Он прекрасно понимал, какая борьба происходит в ее душе. Приступая к рассмотрению волновавшего ее вопроса, он воспарял к заоблачным высотам метафизики, постепенно опускался все ниже и заканчивал разговор уже на уровне суждений маркизы, Жермен с необыкновенной ловкостью доказывал, что развод вовсе не является предательством, а, напротив, возвышенной жертвой.
Так, в Дыре-Дауа, благодаря усилиям Марселя Корна, и в Адис-Абебе, стараниями Майяра, стало известно, что моя жена скоро подаст на развод. Эта новость подлила масла в огонь и еще более усугубила недоброжелательство общественности. Люди говорили, что раз такая достойная женщина, которая всегда безоговорочно поддерживала Монфрейда, решила публично отречься от него, значит, у нее есть для этого веские причины.
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы я еще на какое-то время остался в положении обвиняемого.
Был март. Следствие уже пять месяцев топталось на месте: улик не хватало, чтобы передать дело в суд присяжных.
Подбить туземцев на лжесвидетельства оказалось не так легко, как это представлялось следователю; никто из них не посмел солгать в моем присутствии, и очень немногие, давшие свидетельские показания не без помощи Оливье, на очной ставке со мной отказались от своих слов. Один из них даже по наивности признался, что получил задаток в размере двадцати пяти рупий. Принужденный повторить уже при мне все то, что сообщил следователю накануне, он сказал:
– Дьявол заставил говорить меня вчера, и я солгал, но я верну двадцать пять рупий…
Как-то утром охранник принес мне телеграмму. В ней говорилось: «Де Монзи согласен на защиту. Он будет следующим пароходом, имея предписание министерства изучить дело. Пунетта».
Через час меня вызвали к прокурору.
Он встретил меня с улыбкой.
– Садитесь, господин де Монфрейд. Я вызвал вас в связи с новым фактом, который, признаюсь, привел меня в замешательство. Вы помните, какого цвета была печать, поставленная на письме для завода «Мерк»?
