— Делайте, что хотите, — сказал Флинт, разводя руками. — Заставьте их понять, какой ценой надо платить, когда рискуешь жизнью матросов неизвестно ради чего.
Как уже говорилось, Флинт хорошо относился к мёртвым морякам. А на живых, наоборот, ему было наплевать. Может ли кто-нибудь объяснить это? Но я знал, в чём дело. Теперь он пойдёт в свою каюту, вольёт в себя бутылку рому и станет оплакивать капитана, которого только что зарубил насмерть.
А Чёрный Пёс был в восторге, с вашего позволения будь сказано, потому что «заставить попотеть» это был некий ритуал. С помощью других членов команды он устроил на средней палубе круг со свечами и факелами. Тот, кто должен был «облиться потом», выталкивался в середину круга. Вокруг стояли наши, они были вооружены ножами, иглами для шитья парусов, вилками, а в чьей-то руке я увидел даже взятый со стола штурмана циркуль.
— Музыку, — вскричал Чёрный Пёс под одобрительный гул остальных. — Нам нужна музыка.
Кто-то привёл двух музыкантов, и они заиграли бодрый танец. Под звуки танца каждый делал выпад, нанося куда попало своим инструментом колющий удар. От возбуждения все кричали и смеялись, пот лил градом по довольным лицам пиратов, музыканты всё ускоряли темп, и в конце концов воздух наполнился сверкающими молниями от взмахов и ударов колющих и рубящих инструментов, свистевших то вперёд, то назад, под крики жертвы, то есть того, кого вытолкнули, чтобы он «попотел». Гам стоял невообразимый, и музыка его только усиливала.
Вот так это было. Насколько я помню, всякий раз, когда мы брали на абордаж судно, в центре порохового дыма, грохота пушек, криков, издаваемых убиваемыми или теми, кто убивал, то есть среди всего этого кошмара стояли наши музыканты и наяривали так, что можно было просто ошалеть. А разве цель их ремесла в конце концов не сводится к тому, чтобы завести человека заставить его потерять разум, забыть, кто он есть на самом деле? Это действовало, не хуже рома, и пираты, считая, что и музыка и ром придают им мужество жить, преклонялись и перед музыкой, и перед ромом. И представьте себе, музыкантам прощалось всё, если их захватывали вместе с пиратами, их отпускали на все четыре стороны! Из команды Робертса лишь музыкантов признали невиновными, когда сорок шесть человек были повешены или приговорены к семи годам каторги. Будто музыканты не внесли свою лепту в совершённые преступления. Ещё как внесли!
Наш музыкант на «Дядюшке Луи» был наверняка послан нам небесами. Когда бы его ни попросили сыграть, кстати или некстати, это было ужасно. Я до поры до времени не возражал. Люди веселились, упиваясь своей счастливой жизнью, и оставили меня в покое. Ведь именно этого мне и надо было, если мне вообще что-нибудь надо было этом мире.
Но после примерно месяца нашего беспричинного ликования мы увидели сквозь марево полуденной жары корабль, шедший с подветренной стороны одного из островов. Честная старая посудина, которая почти неподвижно стояла на маслянисто-гладкой поверхности воды. Вне всякого сомнения этот тихоход был торговым судном.
— Приготовиться, вёсла на воду! — приказал Деваль к полному удовольствию всех остальных.
Но когда мы подошли ближе, пыл наш стал убавляться. Ведь на борту такого большого корабля могло быть вдвое больше людей, чем у нас. Корабль шёл под английским флагом, и мы подняли такой же — наш трофей, полученный после первого же взятого судна. И только приблизившись на расстояние выстрела, мы поменяли этот флаг на чёрный. На корабле стояла мёртвая тишина, хотя мы могли различить фигуру рулевого. Надо сказать, что у нас на борту тоже было тихо, очень тихо, я даже слышал, что Деваль начал грызть ногти. Другие замерли. Сладкие денёчки кончились, и теперь каждый должен был показать, годится ли он на что-нибудь.
— Чего вы ждёте? — крикнул я.
— На этом корабле болезнь, — произнёс Гринуил, старый трусливый моряк, напичканный суеверием и приметами.
— Чёрта с два! — возразил я. — Зачем же им тогда человек у руля?
— На борту наверняка полно солдат, — предположил О’Брайен. — Они лишь ждут, чтобы мы подошли на расстояние выстрела.
— Мы уже подошли, идиот, — отрезал я.
Деваль молчал. Он, как парализованный, неподвижно стоял на корме, пристально глядя вперёд.
— Рулевой, — обратился я к своему верному негру, который, казалось, единственный, кроме меня, имел голову на плечах. — Держи курс на их корму!
— Есть, сэр, — тотчас ответил тот.
Лишь тогда Деваль очнулся и заорал во всю глотку, что капитан здесь он, а не я, но члены команды повернулись ко мне.
— В любом случае надо поглядеть на неё поближе, — сказал я. — Может, это оставленный мятежник, а может — ограбленное пиратами судно. Я бы непрочь пересесть на корабль побольше «Дядюшки Луи».
— Больная посудина, — упорствовал Гринуилл.
— Это мы уже слышали, осёл проклятый!
— Вы разве не чувствуете вони? — спросил он.
Как только он произнёс эти слова, я всё понял, — на этом судне перевозили рабов для продажи. Мы раньше не чувствовали запаха так как подходили с наветренной стороны. А вскоре мы услышали стенания и жалобный плач, который, казалось, то поднимался, то опускался в такт с волнами.
— Дьявол! Где же экипаж? — воскликнул Джонстон, он стоял у форштевня и уже держал наготове дрек, чтобы броситься на абордаж. — Кроме рулевого не вижу ни души.
— Должно быть, это мятежник, — высказал я своё предположение. — Черномазые выбросили команду за борт, оставив рулевого, который должен довести судно до земли. Если это так, мы сразу становимся богачами. Поможем им подойти к ближайшей гавани и продадим всю эту компанию.
— Они нас убьют, если мы сунемся к ним на борт, — сказал Деваль.
— Тебя может быть, — сказал я, — если у тебя будет такой вид. Не дрейфь. Я сам пойду к ним. Я знаю, как говорить с рабами. Я сам был рабом.
У всех от удивления глаза полезли на лоб.
— Да-да, — добавил я. — Меня продавали на свалке. Я ничем не рискую.
Но я уже чувствовал: там что-то неладно. Если бы на корабле был бунт, палуба кишела бы сейчас чернокожими. А судя по их стенаниям, они всё ещё были прикованы в трюме. Значит, судно ограблено и брошено пиратами, размышлял я.
Мы подошли совсем близко, и никто нас не окликнул. Джонстон бросил абордажный дрек, и я полез.
Я повидал многое в своей жизни, о чём хотелось бы забыть, но то, что предстало моему взору на борту «Бродяги», превосходило всё ранее виденное. Несколько жалких матросов лежали или сидели в разных местах палубы. Из открытых люков шло удушливое зловоние. Пахло смертью и гнилью. Не требовалось большого ума, чтобы понять: в трюме осталось мало живых. Что же это такое? Казалось, никто не обращает на меня ни малейшего внимания, хотя их странно пустые взоры были обращены к тому месту, где стоял я. Кроме рулевого, все они казались масками смерти. Я сделал несколько шагов по направлению к рулевому, и только тогда он увидел меня. Упав на колени, он воздел к небу руки.
