не оберёшься. Если ты сети выручишь, а людей оставишь. На всю жизнь позора. Зачем тебе такая жизнь?
Кеп вдруг заорал на него:
– Ну где у меня ход? Ты мне его дал?
– Ход у тебя есть. Спуститься нужно по волне. Тебя к нему ветром принесёт.
– А потом что? Тем же ветром – да об скалу! В фиорды же теперь не пробьёшься.
– Николаич, об этом потом и думают. А сначала – спасают.
– «Позора не оберёшься»! – опять заорал кеп. Он стащил шапку и стал перед «дедом», на голову ниже его. – Да у меня лысина во какая, видал? К ней уже ничего не пристанет.
– Что же ты кричишь? Я вижу плохо, но не глухой ещё.
– Я не кричу!
– Кричишь. Ты себя не слышишь. А в рубке не кричат. А командуют.
Кеп спросил тихо:
– Что я, по-твоему, должен скомандовать? Что я скажу экипажу? Идём за компанию погибать?
«Дед» молча на него смотрел.
Кеп себя постучал по лысине. Потом надел шапку.
– А чего? – вдруг сказал третий. – Парус поставим – и рванём! Надо – резко! Моряки мы или не моряки?
– Ты помолчи, – сказал кеп. – Если на то пошло, «поцелуй» на твоей вахте случился. Ты это помни.
– Где ж на моей?
– Помолчи, – сказал Жора.
Третий закутался в доху выше носа и затих.
– Семеро их, – сказал «маркони». – Роковое, говорят, число. Мотоботик, поди. С автомобильным движком.
Кеп подошёл к радиорубке.
– Ты что там с ним перестукиваешься? А базу не ищешь.
– Он же с ней на одной волне работает.
– Ты тоже ему чего-то стучишь, я слышу.
– Уже не стучу.
– Позывные свои небось сообщил ему?
– А как же не назваться? – спросил «маркони». – Он бы мне и координаты не сообщил.
– Вот он теперь в журнале и запишет: восемьсот пятнадцатый от меня «SOS» принял. А не пришёл». На кой ты с ним связался? Мог же ты его не услышать?
«Маркони» к нему повернулся вместе со стулом:
– Но мы же его приняли!
– Сами полные штаны нахлебали. Имеем право никаких сигналов не принимать.
– Но мы же его приняли!
Кеп не ответил, отошёл. В трубе опять свистнуло.
– Нету, нету связи, – сказал кеп в трубу. – Да и чего людям надоедать. Делают что могут… Да я не нервничаю. Это тут некоторые… Шотландцу вот хотят помогать… Я и говорю, ополоумели.
«Дед» вдруг шагнул к нему, отодвинул, сграбастал трубу обеими руками.
– Слушай-ка, Родионыч. Это Бабилов с тобой… Не гнети человека. Я с тобой не собирался говорить, нам не о чем. Но приходится. Не гнети ты его. Он себя потерял – с тех пор как ты на судне. Зачем ты из него дерьмо делаешь? Я тебя прошу и все тебя просят…
Труба не дослушала, заверещала. «Дед» поморщился, взял у кепа свисток и заткнул её. Труба тут же свистнула. Тогда «дед» вынул свисток и вместо него затолкал ветошь, которой он руки обтирал.
– Грубый ты, – сказал кеп жалобно. – Ты хоть кого-нибудь уважаешь?
Я вспомнил про компас – картушка у меня сильно залезла вправо – и завертел штурвалом.
– Ты что, матрос? – спросил кеп. – Ты лево не ходи. Так и вожак порвать недолго.
– Есть не порвать.
«Маркони» опять искал базу: «Я восемьсот пятнадцатый, как слышите?» – а когда она откликалась, и мы все замирали, и кеп кидался в радиорубку, вдруг снова влезал шотландец со своей морзянкой и щебетал, выстукивал. Три точки – три тире – три точки. Спасите наши души [63]. Три точки – три тире – три точки. Мне страшно, несёт на скалы, глубина под килем… координаты мои такие… Я зову вас, а вы не откликаетесь!
Они, наверно, тысячу раз проходили под этими скалами, знали, что их ждёт. И, наверно, все надежды уже потеряли. Тут ничего не поделаешь. И ангел не явится, и чайка не прилетит. Просто рука у ихнего «маркони» сама выстукивала. Три точки – три тире – три точки.
Потом всё смолкло. Но это не шотландец умолк, это наш «маркони» перешёл на волну шестьсот метров, потому что было уже четверть четвёртого и стрелка опять пришла в красный сектор.
Там он опять защебетал. Его слушали целую минуту. Потом заговорила береговая:
– Примите радио шотландского траулера. «Всем, кто пытался нас спасти. Вы сделали всё, что могли. Мы понимаем. Мы всем вам желаем счастья. Передайте приветы нашим близким…»
И никто на это не откликнулся. Это правда, у всех были карты.
Кеп стал против окна, заложил руки за спину. По стёклам ляпало пеной, потом снегом и снова пеной.
Я сказал:
– Их там уже нету, сетей.
И почувствовал, как у меня задрожали ладони на шпагах. Все, кто был в рубке, уставились на меня.
Кеп спросил:
– Почему думаешь?
– Он вожаковый, – сказал Жора. – Ему видней.
Кеп смотрел на меня:
– Ты что, трос пощупал?
– Да.
– А чем ты его щупал? – спросил Жора. – Не топориком?
Я сказал:
– Да.
– То-то слышно было, – сказал Жора, – по капу звездануло.
Кеп снял шапку, вытер ею лицо. Он даже вспотеть успел в один миг.
– Почему же молчал?
«Дед» за меня ответил:
– Николаич, он тоже страху подвержен.
– Ты знаешь, – спросил кеп, – что ты под суд пойдёшь?
– Знаю.
– И что я с тобой вместе?
– Когда рубил – не знал.
«Дед» сказал:
– Он правду говорит.
– Ну что, вместе посидим. На одной скамейке. Как думаешь, веселей нам вдвоём будет? – Кеп снова надел шапку. – Поверни пароход носом по курсу. Пойдём, как люди. Клади лево руля.
Я положил. «Дед» переключил телеграф на передний ход. Рубка накренилась почти отвесно – когда мы повернулись лагом, – потом выровнялись.
– Одержи, – сказал кеп. – Вот так. Спасибо, рулевой. А теперь выйди к собачьим чертям из рубки. И чтоб я тебя больше никогда в ней не видел.
– Выйди, – сказал «дед».
Жора-штурман принял у меня штурвал.
– Разбуди там Фирстова.
Когда я выходил, кеп сказал «деду»:
– Ты ещё про шотландца заикаешься. А мы и без сетей-то, оказывается, не выгребали.
Я шёл напрямик, от волны уже не спасался. Даже подумалось: а пусть смоет к чертям. Вот именно, к чертям собачьим. Меня ещё с вахты не выгоняли.
В кубрике еле светился плафон. Карты валялись на полу. Не знаю, чем они там кончили, Шурка с Серёгой, кто кого.
Я растолкал Серёгу, он сказал: «Ага, иду уже» – и опять заснул. Я его стащил с верхней полки на стол. Он покачался, спросил с закрытыми глазами:
– Идём куда-нибудь?
– К чертям собачьим.
Он кивнул. Я сунул ему в зубы папиросу и зажёг. Он затянулся
