Дик взял сумочку со стула и принес ее. Соня достала футлярчик из-под пробных духов и вынула маленький метеорит.
Я взял его. Он был очень тяжелый, с острыми краями – похож на осколок зенитного снаряда. И чудесно пах духами.
– Прямо в сердце, – сказала она и обтянула юбочку на коленках. – У вас холодно, дядя Гена. Дует по полу. Наверное, не заклеены окна. Это опасно. И я не люблю, когда так смотрят на мои коленки.
– Замечательная смерть: его зарыли в Млечный Путь, – утешительно сказал я и протянул к ней руку. – Вставайте, наконец! Право, и я не отказался бы получить осколок Вселенной прямо в сердце и чтобы мне в изголовье поставили ночную звезду. Можно я поглажу ваши волосы?
– Не прикасайтесь! – воскликнула она, отшатнувшись. – Я заряжена сильным электромагнитным полем, дядя Гена.
– Черт знает что! Неужели нет никакого средства?
– На всем свете есть лишь одно еще существо, заряженное электричеством. Это мистер Рой Сэлливан. У нас с ним разные знаки зарядов, и мы могли бы составить прекрасную пару, но он живет в Америке, и ему уже за семьдесят, дядя Гена.
– Бедная крошка! Что за напасть легла на ваше семейство?!
– Никто пока не способен объяснить это редкое явление, – сказала девушка. – Включите горячую воду на кухне. Я люблю мыть посуду и вешать занавески, потому что я наполовину армянка.
– Этак, Сонечка, вы застрянете там до утра. Я две недели ничего не мыл. К раковине не подойдешь.
– Ничего. Нам помогут звери. Дик, перестань трепать сумочку! Мистера Роя первый раз ударило седьмого августа шестьдесят третьего года. Он вел автомобиль. Молния из низкого, совсем маленького облачка. Попала в голову и прожгла шапку. Все волосы сгорели! Мужчинам это ничего, лысые тоже бывают симпатичные. А мне как? Ладно, пойду помою посуду, раковину и плиту. Плита тоже грязная?
– Наверное.
– Не люблю мыть плиту. Но иначе мне будет не успокоиться. Не шипи так! – цыкнула она на черного кота. – Прямо гремучая змея, а не кот. Пошли все со мной! Там есть передник?
Ей, конечно, скучно со мной, подумалось мне, а попросить ее отправить всех кошек вместе с Диком и остаться со мной я не решусь. Даже если она и согласится остаться, то из страха перед молниями, ночью, морозом и метелью. Метет метель, и вся земля в ознобе. И я не имею права использовать страх молоденькой прелестной девушки. И ни одной чистой простыни нет. Стыд и срам. Докатился. Да мне и не надо от нее ничего. Только бы она не уходила. Пускай ночуют все вместе – и она, и Дик, и кошки. А потом проснемся все вместе – и она, и Дик, и кошки. И я схожу и принесу им молока, и будем пить кофе.
– Я знаю, о чем вы думаете, дядя Гена, – сказала Соня.
– Если знаете, то залезайте в щель между мной и стенкой на диван.
– Вам это очень нужно?
– Наверное.
– А если я – нет?
– Буду допивать остатки. До утра хватит. И думать, как написать портрет Белой ночи. Нужен прототип. И для лета, и для ночи, и для смерти – видели когда-нибудь, чтобы смерть изображали в образе мужчины с косой? И для мудрости, и для любви всегда находилась модель среди живых женщин. Только для Белой ночи не найти.
– Я бы к вам на диван залезла, – сказала Соня, немного, но сосредоточенно подумав над моим нескромным предложением. – Если бы вы были сантиметров на десять повыше, лет на пять моложе, чуть побогаче и чтоб глаза были темные.
– С вами ничего не понять, – сказал я, чувствуя себя немного обиженным, хотя и ценю в людях откровенность и доверительность. – Вы только что жаловались, что ни до кого не можете дотронуться!
– У вас есть канцелярские скрепки, дядя Гена?
– Черт знает что! – сказал я. – Вон на столе. Сколько угодно.
– Перед тем как целоваться, я делаю так, – сказала Соня и начала тереть ладошку о ладошку. – Киньте-ка мне коробочку со скрепками. Не надо! Дик, принеси мне скрепки!
Дик подошел к столу, стал на задние лапы, взял передними коробочку и принес ей. Скрепки начали выскакивать из коробочки и повисли длинной цепочкой под каждой ладошкой Сони. Она засмеялась и подбежала к зеркалу…
Я ничем, ничем не болен. Просто иногда мне кажется все так явственно, что потом не отличишь, где сон, где явь. А они меня лечат электротоком. Я легко властвую над временем, потому что с детства люблю выдумывать. Это все виноват Стивенсон Роберт Льюис, и доктор Джекил, и мама, которая слишком любила цветы. Первое, что помню: огромная картина в тяжелой золотой раме – сирень в глиняных горшках, сирень, сирень, сирень… Куда же подевался наш пятиэтажный дом? Не осталось даже фундамента. Картину с сиренью мы сожгли, сперва раздробили топором раму, потом резали холст с цветами на кусочки бритвой отца, из холста летела вековая пыль. Или это была „Сирень“ Врубеля?..
Сегодня ночью сосед по палате прочитал мои писания, я их не прячу – пускай все читают! Он прочитал и рассказал анекдот про семью, в которой каждую субботу ужасно орал кот. Он у них спрашивает, почему ваш кот орет? Он мне спать мешает. Они говорят, что каждую субботу кота купают. Он говорит, что тоже купает, но его-то кот не орет! А они спрашивают: вы своего кота после мытья выжимаете? Он говорит, что нет. А они, оказывается, своего выжимают.
Конечно, смешно, но и как-то грустно.
…Соня подбежала к зеркалу и показала мне в зеркало язык.
– Двадцать пятого июня прошлого года, когда мистер Рой удил рыбу, – сказала она, – этого капиталиста шандарахнуло в седьмой раз. Сейчас он лежит в больнице в специальной бронированной камере с ожогами груди и живота. Как жалко, что я уже больше никогда-никогда не буду маленькой! Даже если проживу до старости и впаду в детство. Подумаешь! Семь раз какого-то куклуксклановца обыкновенная – не шаровая – стукнула! На три метра он, видите ли, из автомобиля вылетел. И про него во всех газетах! Я красивая женщина, дядя Гена?
– Очень. Только ты еще не женщина. Вот когда научишься любить в себе не красоту, а душу, тогда только станешь.
– Боже мой! И этот туда же! Уши вянут. Да я, дядя Гена, русалку видела! И у нее из глаз знаешь что? У нее из глаз – черный свет! Знаешь, я решила мыть посуду завтра. И перестань глотать эту дрянь! Дик, выгони всех кошек в кухню и запри, а сам сиди у дверей и сторожи, чтобы не вылезли! Ну что ты на меня так смотришь, дядя Гена? Отвернись. Ты же видишь, что я раздеваюсь! Совсем ты у меня бесстыдный… Ну что ты? Ты плачешь? Хочешь, я почищу тебе яблоко? И ты часто путаешь сны с жизнью? Ох какие у тебя холодные руки! Я сперва их тебе погрею. Не бойся, чего ты весь дрожишь? Я же через скрепки вся обыкновенная стала. И мы будем спать до утра совсем спокойно. Ты не храпишь, милый?
Нет, все-таки только женщины способны существовать в геометрии Лобачевского, то есть скользить сквозь время по двум параллельным, но пересекающимся плоскостям. А мы, мужчины, как уперлись лбом в Евклида, так и стоим. Лучше уж в зеркало упираться, чем в глухую стенку.
Возьмем такой всем знакомый момент. Делаешь ты, поборов робость и стыд, женщине нескромное предложение, как было в моем случае. Или, например, рассказываешь завлекательнейшую историю из политики. Или формулируешь – в поту и муках – заветную, сложнейшую, собственного открытия истину. И весь ты погружен в свое нескромное предложение, как было у меня с чудесной и ласковой Соней. Или весь ты погружен в свое изложение, в силлогизмы и образы. И каждой клеткой понимаешь, что весь цивилизованный мир обязан слушать тебя затаив дыхание, а она: „Милый, бульон капустой заправлять будем?“ И это в самый пик твоих рассуждений, в самую кульминацию. И – все! Вавилонская башня грохается, осколок кирпича летит тебе прямо в рот, и ты, естественно, прикусываешь язык – все по Библии.
Конечно, я это придумал. Ничего такого у нас с Соней не было.
Она ушла, помыв посуду. А я сидел на кухне и смотрел, как она моет.
