домино, я этого даже не замечу.
— Так ли, сударь? А не будете ли вы раскаиваться?
— Клянусь!
— Не клянитесь впустую. Уверяю, что при всех достоинствах, которыми вам угодно было меня наделить, я в своем роде пугало, и вы от меня отшатнетесь.
— Быть не может! А голос, а прелесть движений? Снимите маску! Заранее примиряюсь с тем, что увижу.
— Пусть будет по-вашему, но я хочу, чтобы вы наказали себя за любопытство своей же рукой.
— Благодарю вас!
Дрожащими пальцами развязал я шнурок маски и выронил ее, словно обжегся.
Не изумление, но ужас был мне наградой за мою настойчивость: опять негритянка с толстыми губами, выдающимися скулами и завитками курчавых волос.
Я растерялся. Галантность мне изменила. Рухнув на диван, я не мог вымолвить ни слова.
Собеседница, вполне подготовленная к тому, что произошло, была далека от смущения. Громко расхохотавшись, она съязвила:
— Ну, как, господин поэт? Вас вдохновляет мое лицо? Скоро ли будут готовы стихи?.. А, сударь! Подозреваю, что вы такой же невежа, как ваш драгунский офицер.
Негритянка смеялась.
Я сгорал от стыда за свое нелепое поведение, был уязвлен справедливыми упреками и ничего не нашелся ответить. На звонкий смех лукавой негритянки пробормотал я что-то невнятное и, беспомощно жестикулируя, отошел в сторону.
Еще ни с кем в жизни я так неловко не прощался.
Я пошел, вернее, поплелся к выходу, намереваясь покинуть бал и ускакать домой.
Но на пороге залы любопытство одержало верх, и я решил в последний раз взглянуть на странную эфиопку.
Женщина в голубом домино по-прежнему сидела на диванчике в нише окна, но какая потрясающая неожиданность: вместо кофейной негритянки — Изолина!
Я глаз не мог отвести от милого лица, и она на меня смотрела, но с каким уничтожающим выражением. Никогда не забуду ее презрительно искривленных губ.
Вернуться? Объясниться? Нет, слишком поздно! Пасть на колени? Молить о прощении? Нет, поздно, поздно! Я утоплю себя окончательно, покажусь вдвойне смешным.
Но раскаяние, которое она прочла на моем лице, оказалось красноречивее слов. Изолина как будто смягчилась. Уже не так суров был ее взгляд. А может, я ошибся?
В это мгновение кто-то подошел к ней и бесцеремонно уселся рядом. Это был Рафаэль Ихурра.
Они разговорились. Я наблюдал за ними. Я хотел, чтобы Ихурра допустил некорректность по отношению ко мне: какую-нибудь дерзкую улыбку, чтобы он указал на меня глазами Изолине, явно надо мной насмехаясь. Тогда я разрядил бы свою досаду, проучив наглеца.
Но Ихурра не улыбнулся. Изолина, должно быть, не посвятила его в случившееся. Этим она спасла Ихурру. Женский такт удержал ее от болтливости: она угадывала опасность.
Оба встали. Изолина надела маску. Ихурра повел ее к танцующим. Вот они закружились под звуки скрипки, исчезли в пестрой толпе.
— Буфетчик, вина!
Выпиваю залпом бокал, проталкиваюсь к вестибюлю, надеваю плащ, пристегиваю шашку, разыскиваю коня.
Я скакал во весь опор. На душе скребли кошки. Голова пылала.
Однако прохладный ветер ночи, бодрящая скачка и неуловимые жизненные токи, пробегавшие между мной и любимой лошадью, доставили мне облегчение. Понемногу я успокоился.
В селении я застал лейтенантов за ужином.
Походная кухня не отличалась изысканностью, но аппетит разыгрался в дороге, и я присел к столу.
За дружеской беседой я позабыл о пережитом афронте.
Глава XIII
БЕССОННАЯ НОЧЬ
Нет пытки горше, чем муки ревности, уязвленного самолюбия и страсти, обманутой в лучших надеждах. Я испытал в свое время горечь стыда за некрасивый поступок по отношению к товарищу, прошел через все унижения, связанные с денежным крахом. Мне случалось глядеть в лицо смерти, но все эти переживания бледнеют перед ревностью, которая жалит, как змея, медленно растравляя рану.
Я оглушил себя вином, покидая бал, и продолжал «алкогольное лечение» на квартире. Такой ценой я купил себе сон, непродолжительный, к сожалению.
Проснулся я задолго до рассвета и вновь очутился во власти ревности, к которой присоединились физические страдания: омерзительный напиток, продававшийся в нашей, кантане, ударил мне в голову. Мозг горел, железный обруч сжимал виски. Даже большая доза опиума не могла бы меня усыпить, и я метался на постели, как тяжелобольной в бреду.
В сознании вспыхивало все пережитое за вечер. Напрасно отгонял я назойливые воспоминания, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь постороннем: мысли вращались в заколдованном кругу, в центре которого стояла Изолина.
Я перебрал в уме все, что она мне говорила, вник в каждое слово. Как презрительно она рассмеялась, сняв первую маску, и уничтожающе на меня взглянула, освободившись от негритянской личины.
Сама красота ее была мне обидой.
До сих пор я надеялся, после маскарада — все рухнуло…
Все рухнуло. Кипела досада. Минутами я ненавидел Изо-лину, обдумывая месть.
Но успокаивалась желчь, и снова мелькал очаровательный образ, вновь восхищался я твердым и благородным характером мексиканки — и страсть побеждала обиду.
Я спрашивал себя: за что ее люблю? Изолина, несомненно, была красавица, но корни очарования таились глубже.
Если бы не наш словесный поединок, познакомивший меня с умом и характером мексиканки, я мог бы пройти равнодушно мимо. Решающим моментом были внутренние достоинства. Та же самая жемчужина в другой оправе не привлекала бы моего внимания.
При этом чувство мое было бескорыстным.
Влюбился я беспричинно, а теперь любил безнадежно. До роковой ночи я еще строил воздушные замки: прощальный взгляд с башенки гасиенды, записка, вскользь брошенное слово и другие мелочи позволяли ждать и надеяться… Случай на балу был катастрофой.
Над изголовьем моим с мрачной угрозой склонялся Ихурра. Даже во сне я видел его рядом с
