— Пусть седобородый поговорит с лошадью на языке поуни, — перебил его молодой пленник, заметив, что старик проговорил последние слова на незнакомом ему языке.
— Воля моего сына будет исполнена. И вот этими самыми старыми руками, которые, как я надеялся, почти покончили с пролитием крови — все равно человека или животного — я убью эту лошадь на твоей могиле!
— Хорошо, — сказал пленник, и выражение удовольствия мелькнуло на его лице. — Твердое Сердце поедет на своей лошади в благословенные поля и явится перед владыкой жизни, как вождь!
Внезапная, поразительная перемена в выражении лица индейца заставила Траппера взглянуть в другую сторону. Он увидел, что совещание сиу кончилось, и Матори в сопровождении одного или двух из главных воинов решительными шагами приближается к намеченной им жертве.
На расстоянии футов двадцати от пленников тетоны остановились и предводитель их дал знак старику приблизиться. Траппер повиновался, обменявшись с молодым поуни выразительным взглядом, еще раз подтверждавшим — как и понял пленник, — что старик не забудет своего обещания. Как только он подошел достаточно близко, Матори вытянул руку, положил ее на плечо внимательно наблюдавшего за ним старика и смотрел на него с минуту взглядом, как бы стремившимся проникнуть в самые отдаленные утолки его затаенных мыслей.
— У бледнолицых всегда два языка? — спросил он, убедившись, как всегда, что предмет его наблюдений так же мало смущен его неудовольствием в данную минуту, как и предчувствиями чего-либо ужасного в будущем.
— Честность глубоко скрыта в человеке.
— Это так. Но пусть мой отец выслушает меня. У Матори один язык; у Седой Головы много. Может быть, все они прямы, и между ними нет ни одного раздвоенного. Сиу — не больше, как сиу, ну, а бледнолицый — все! Он может говорить и с поуни, и с конзами, и с омагаусами, может говорить и со своим народом. Седая Голова поступил дурно. Он сказал одно, а думал другое. Он смотрел глазами вперед а умом назад. Он слишком заездил лошадь сиу. Он был другом поуни и врагом моего народа.
— Тетон, я твой пленник. Хотя мои слова — слова белого человека, но ты не услышишь в них жалоб. Поступай, как желаешь.
— Нет, Матори не сделает белых волос красными. Отец мой свободен. Прерия открыта со всех сторон. Но прежде чем Седая Голова повернется спиной к сиу, пусть он хорошенько посмотрит на них, чтобы он мог сказать своему вождю, как может быть велик дакот.
— Я не спешу идти своим путем. Ты видишь мужа с седой головой, а не женщину, тетон. Я не стану бежать изо всех сил, чтобы рассказать народам прерии о том, что делают сиу.
— Хорошо. Мой отец курил трубки с вождями на многих совещаниях, — сказал Матори. Он считал, что сделал достаточно, чтобы приобрести расположение старика, и спешил перейти к главному пункту своей речи. — Матори будет говорить с помощью языка своего дорогого друга и отца. Всякий молодой бледнолицый станет слушать, когда старый человек из его народа откроет рот. Ступай. Мой отец сделает слова бедного индейца пригодными для ушей белого.
— Говори громко! — сказал Траппер, который легко понял метафорические образы, означавшие, что тетон желает, чтобы его слова были переведены на английский язык. — Говори, мои молодые люди слушают, капитан, и вы тоже, друг — охотник за пчелами, приготовьтесь встретить все их дьявольские проделки мужественно, как и подобает белым воинам. Если почувствуете, что готовы поддаться угрозам, обратите свои взгляды на благородного поуни, время которого отмерено рукой, такой же жадной, как рука торговца в городах. Однако взгляда на этого юношу будет достаточно, чтобы поддержать вашу решимость.
— Отец мой ошибся в пути, по которому ему следует идти, — перебил его Матори снисходительным тоном, обнаруживавшим нежелание обидеть своего переводчика.
— Дакот желает говорить с моими молодыми людьми?
— После того, как споет на ухо цветку бледнолицых.
— Господи, прости этому отчаянному негодяю! — вскрикнул старик по-английски. — Нет такого нежного, юного, невинного творения, которое могло бы избегнуть его алчных желаний. Но жесткие слова и холодные взгляды ничем не помогут; поэтому следует разговаривать с ним вежливо. Пусть Матори откроет рот.
— Неужели мой отец станет кричать так, чтобы женщины и дети услышали мудрые слова вождей? Войдем в хижину и будем говорить шепотом?
Тетон многозначительно показал на палатку, украшенную красочным изображением одного из его самых храбрых и знаменитых подвигов. Палатка стояла несколько поодаль от остальных, словно для того, чтобы подчеркнуть, что в ней находится местопребывание привилегированного лица племени. Щит и колчан у входа в палатку были богаче обыкновенного, а присутствие ружья указывало на высокое положение владельца, во всем остальном помещение это отличалось скорее бедностью, чем богатством. Домашней утвари было меньше, да и та, что валялась тут, была проще по форме, чем видневшаяся у самых жалких хижин. Не видно было также никакой обстановки цивилизованной жизни, а ведь дикари ценили ее особенно дорого и покупали у случайных торговцев за плату, слишком тяжелую для бедных индейцев. Все это великодушный вождь отдавал своим подчиненным с целью приобрести влияние над их делами и даже их жизнью. То было богатство в своем роде, конечно, более благородное само по себе и гораздо более дорогое для его честолюбия.
Старик знал, что эта хижина принадлежит Матори, и по закону вождя медленно и неохотно пошел по направлению к ней. Но вблизи были другие люди, не меньше заинтересованные в предстоящем совещании. Их тревогу и страх не так-то легко можно было успокоить. Миддльтон видел и слышал достаточно, чтобы ревность возгорелась в нем и наполнила его душу ужасными предчувствиями. Невероятным усилием он поднялся на ноги и крикнул вслед удалявшемуся Трапперу:
— Умоляю вас, старик, если любовь ваша к моим родным не пустые слова, не произносите ни слова, которое могло бы оскорбить слух этой невинной…
Истощенный духом, связанный, он упал, словно безжизненный чурбан, на землю, и остался лежать, как мертвый.
Поль подхватил его слова и закончил мольбу Миддльтона на свой лад.
— Слушайте, старый Траппер, — кричал он, напрасно стараясь сделать угрожающий жест, — если вы будете изображать переводчика, скажите тетону, что если он сделает или скажет что-нибудь невежливое девушке, по имени Нелли Уэд, то я прокляну его с последним дыханием. Будь он проклят, когда сидит и лежит, ест и пьет, сражается, молится или скачет верхом, в хижине и на воздухе, летом, зимой или в марте месяце. Наконец — да, это факт, нормально верный, — я буду преследовать его, если призрак бледнолицего может подняться из могилы, вырытой руками краснокожего!
